Реферат: Перикл - "первый среди афинян"

Афины повсюду, после каждого подавленного восстания, требуют от города, покоренного силой оружия, подписания акта о подчинении. Иногда Афины требуют заложников. Во многих полисах создаются преданные Афинам правительства. Чтобы покрепче прибрать к рукам некоторые важные города, Афины ставят там своих «правителей» — они контролируют политику, проводимую подчиненным городом. Наконец, начинает широко использоваться метод «клерухий» — колоний вооруженных афинских граждан, поселенных на землях, отнятых у «бунтовщиков», которых изгоняют или уничтожают. Эти колонии, расположенные поблизости от внушающих сомнение городов, отныне следят за тем, чтобы в стране не нарушался «порядок».

Уже давно не созывается и «Союзный совет». Каждые три года афинский народ устанавливает размеры дани. Афинские суды разбирают тяжбы Афин со своими подданными и редкими союзниками. Делосский союз превратился в Афинскую империю.

Этой империи всегда угрожала внутренняя опасность. В 441 году, в середине правления Перикла, повторяется старая история: опять отпадает остров Самос. Это втянуло Перикла в двухлетнюю бесплодную и кровавую войну. Наконец Самос капитулировал. Он уступил часть своей территории Афинам и платит теперь огромную военную контрибуцию. После этого все, как по волшебству, приходит в порядок — конечно, вслед за «демократизацией» самосского правительства.

Эта империя — не простое управление полисами, подчиненными Афинам. Она, по выражению Перикла, не что иное, как «тирания», чьей пленницей стали сами Афины. Перикл заявил это без обиняков в речи, приведенной Фукидидом. Обращаясь к своему народу, он сказал: «Вы даже не можете теперь отказаться от этой империи, даже если бы вы из страха и любви к покою захотели совершить этот героический акт. Рассматривайте это как тиранию: завладеть ею может показаться несправедливостью, отказаться — представляет опасность».

Вот оно — чудовище «империалистической демократии»! Не забудем, что это демократия, господствующая над толпой рабов и теперь богатеющая при помощи кровавых мер за счет средств своих многочисленных подданных.

Эта империалистическая политика привела, однако, к тому, что в руках Перикла оказались огромные средства. Из года в год в Афины течет золото. На это можно содержать, правда оплачивая ее очень скромно, целую армию должностных лиц. Но на эти средства можно предпринять и дорогостоящие художественные работы— они в течение двадцати лет будут кормить все рабочее население Афин, а самому городу принесут «вечную славу».

Конечно, неожиданное превращение Делосского союза в Афинскую империю вызвало немало бурных протестов и нареканий даже в Афинах: «Народ утрачивает свою славу и навлекает на себя справедливые упреки,— заявляли, как передает Плутарх, противники Перикла в собрании,— тем, что перевозит из Делоса в Афины казну, принадлежащую всем греческим общинам... Греция не может не видеть, что путем самого несправедливого и тиранического грабежа средства, предназначенные для ведения войны (против персов), тратятся на украшение нашего города, который, как ветреная женщина, обвешивается драгоценностями; что они пошли на возведение великолепных статуй и постройку храмов, причем некоторые из них обошлись в тысячу талантов» (шесть миллионов золотых франков).

Перикл находит ответ. Однажды он появился перед народным собранием и ответил всем по существу, что афиняне были стражами Эгейского моря против персов, что они заплатили и заплатят впредь, если понадобится, свою дань кровью, что союзники Афин содействуют общей защите Греции, обеспеченной Афинами, лишь «привнося кое-какие денежные средства, кои, раз они уплачены, не принадлежат более тем, кто их уплатил, но тем, кто их получил, а долг афинян состоит лишь в том, чтобы выполнять условия, взятые на себя при получении этих денег». Аргументация безупречная! Затем он добавил с гордостью — а может быть, с откровенностью, не лишенною некоторого цинизма: «Город, обильно снабженный всеми средствами обороны, необходимыми для войны, должен использовать свои богатства на труды, чье завершение сулит ему бессмертную славу». Вот и еще высказывание (в сокращенном виде): «Не будем забывать о пользе, извлеченной из перевозки, обработки и укладки на место огромного количества материалов — от этого произойдет всеобщее оживление и все руки найдут применение в наступившем расцвете ремесел и искусств».

Оратор говорит далее: «В нашем распоряжении значительные средства. Теперь весь народ будет получать содержание от государства — в войсках ли, на гражданской службе или за изделия своих рук. Мы закупили камень, железо, слоновую кость, золото, черное дерево, кипарис. Бесчисленное множество рабочих — плотники, каменщики, кузнецы, краснодеревцы, ювелиры, чеканщики и художники — заняты теперь их обработкой. Заморские торговцы, матросы и кормчие доставляют по морю это огромное количество материалов. Возчики перевозят их по суше. Канатные мастера, колесники, шорники, землекопы и горняки всегда обеспечены работой... Благодаря этому люди всех возрастов и всех состояний призваны разделить благосостояние, повсеместно доставляемое этими работами».

Нельзя яснее показать, что крупные работы были предприняты Периклом на Акрополе и в других местах с тем, чтобы дать всем гражданам возможность жить в достатке, в частности трудящемуся люду, и что это делалось за счет данников Афин. Политика демократическая, но политика «тирана», если угодно. Парфенон — свидетельство неувядаемой славы Афин и вместе с тем он кормил граждан. Но получат ли хлеб и славу данники империи? Ни того, ни другого, вне всякого сомнения!

Основываясь на декрете, принятом по его предложению в 450—449 году и разрешающем черпать из союзной казны для восстановления храмов, разрушенных во время второй греко-персидской войны, Перикл и предпринял крупные работы, а именно, реконструкцию святилищ Акрополя. К этой эпохе апогея афинской архитектуры и скульптуры относятся четыре главных произведения искусства, не считая статуй, поставленных под открытым небом или в храмах. Вершиной этого апогея стал сам Перикл, влюбленный в «красоту, воплощенную в простоте», по выражению, приписанному ему Фукидидом, относящуюся, однако, ко всему афинскому народу. Этими четырьмя произведениями искусства были, как известно, Парфенон, Пропилеи, Эрех-тейон и храм Афины-Паллады.

После отступления персидских войск в 479 году Акрополь представлял собою не более чем обширное кладбище с грудами камней и осколками разбитых статуй. Фемистокл и Кимон могли позаботиться лишь о самых насущных военных нуждах: они выстроили вновь стены, первый из них — на скалах северного склона, второй — южного склона Акрополя. Эти стены защищают и окружают весь холм; они были построены так, что позволили расширить и почти выровнять верхнюю площадку холма, заполняя промежуток между гребнем стены и площадкой; туда бережно уложили ярко раскрашенные синим и красным статуи прекрасных девушек, воздвигнутые предшествующим поколением во времена благополучия. (Этих красавиц открыли только в наше время; их краски были совсем свежие.)

Перикл видел в искусстве средство утвердить первенство Афин над всем эллинским миром. Парфенон, это совершенное творение, будет владычествовать над Грецией, как и над землей, миром и временем!

Перикл следил за всем, он сам обсуждал планы с архитектором, участвовал в выборе материала. Он наблюдал за ходом работ, посещал строительную площадку, проверял расходы. В 450 году главным руководителем работ на Акрополе был назначен Фидий. Это был греческий скульптор сорока двух лет, уже хорошо известный всей Греции своими многочисленными работами. В том же 450 году он воздвигал на Акрополе статую Афины, сверкающей молодостью, с вьющимися волосами, перевязанными простой лентой, со свободно опущенной эгидой, с шлемом в руке; копье в левой руке — уже не оружие, а опора. Это не воинственная Афина, а новый образ вновь завоеванного мира. Позднее Фидий воздвиг на Акрополе еще две статуи Афины: одна из них — колоссальная статуя богини-воительницы — тут Фидий проявил свое мастерство литья из бронзы и выразил в металле империализм Афин, напомнив одновременно, что мир непрочен и, едва завоеванный, он снова скатывается к войне. Другое изображение богини — это Афина Парфенона — звезда из золота и слоновой кости, горящая в сумраке своего храма, идол и хранительница города и его сокровищ. Представим себе высокую статую из слоновой кости, одетую в золото и покрытую украшениями, стоящую в перспективе двух рядов внутренней колоннады храма. Ее спокойное лицо оживляется в сумерках храма и господствует над множеством драгоценной утвари, богатых материй, расставленных вокруг нее на мраморных столах; колонны храма увешаны щитами. Горделивое и пышное олицетворение верховной власти Афин. Фидий в течение восемнадцати лет руководил работами на Акрополе. Ничего не ускользало от его строгой, но всегда творческой критики. Он интересовался планами всего ансамбля памятников, равно как и мельчайшими деталями их технического выполнения. Архитектура Парфенона, несомненно, обязана ему значительно большим, чем скульптурными украшениями.

Фидий, несомненно, считался с Софоклом и Периклом, как с двумя из трех гениев, произведенных тем временем. Они принимали участие в том коллективном творчестве, каким явился Парфенон. Отметим здесь кстати, что Софокл, как раз во время создания «Антигоны», был во главе финансовой комиссии — коллегии гелленотамов,— распоряжавшейся общественной казной, собираемой с союзников. Эти три человека, если и не следовали одним и тем же политическим целям, то все же служили одному и тому же делу, которое выражало — как созданием нового Акрополя, так и расцветом театра Софокла — величие народа, возглавляемого Периклом. Софокл не считал, например, что создание «Антигоны» и «Эдипа» избавляет его от обязанности председательствовать в важной финансовой коллегии и отдавать этому делу свою высокую мудрость и преданность гражданина.

Красота Парфенона — это «красота простоты». Но эта простота, как и простота всякого великого произведения искусства, представляет конечный результат чрезвычайной сложности, не улавливаемой нашим первым восприятием. Почти полностью прекращается приток импортных изделий из стран Востока. Начинается длительная культурная изоляция.

4. Из надгробного слова Перикла

Фукидид, 37, У нас государственный строй таков, что не подражает чужим порядкам; скорее мы сами служим примером для других, чем подражаем кому-нибудь. И называется наш строй демократией, ввиду того что сообразуется не с меньшинством, а с интересами большинства. По законам в частных делах все имеют одинаковые права; что же касается уважения, то в общественных делах преимущество дается сообразно с тем, насколько каждый славится в том или ином отношении—не в силу поддержки какой-нибудь партии, а по способностям. Никогда также человек, способный принести пользу государству, не бывает лишен к тому возможности из-за бедности, вследствие ничтожности своего положения. Мы занимаемся и общественными делами, как подобает свободным гражданам, и в повседневных отношениях не питаем недоверия друг к другу, не возмущаемся против другого, если он поступает так, как ему нравится, не высказываем при этом досады, хоть безвредной, но все же неприятной для постороннего наблюдателя. Общительные без всякой докучливости в частных отношениях, мы избегаем противозакония в общественных делах главным образом из чувства боязни; мы повинуемся и лицам, стоящим в данное время у власти, и законам, особенно тем из них. которые изданы в защиту обижаемых, и тем, хотя и не-писанным, на исполнение которых навлекает на виновных всеми признаваемый позор.

38. При всем этом и от трудов мы предоставили для мысли самые многочисленные средства отдохновения – устраиваем в течение всего года игры и жертвоприношения, великолепные частные сооружения, в которых мы изо дня в день испытываем такое наслаждение, что забываем за ним свои печали. Кроме того благодаря величине нашего государства к нам подвозится из всех стран решительно все, и мы можем, одинаково удобно пользоваться как теми богатствами, которые производятся у нас Здесь, так и теми, которые производятся у других людей.

39. Мы отличаемся и в заботах о военном деле от наших противников в следующих отношениях. В свое государство мы предоставляем доступ для всех и никогда гонениями на иностранцев не закрываем никому возможности изучать или осматривать то, чем может воспользоваться любой из врагов, если увидит нескрытым, потому что мы полагаемся не столько на подготовку и военные хитрости, сколько на собственное рвение к делу. Точно так же и в воспитании—они достигают мужества, с самого детства закаляемые тяжелыми упражнениями, а мы, хотя обычно и живем беззаботно, идем ничуть не менее решительно в опасности против равносильных бойцов. А вот доказательство: лакедемоняне никогда не отправляются в поход на нашу страну одни, но только со всеми союзниками; зато мы сами, вторгнувшись в землю других, там, на чужой стороне, в большинстве случаев без труда одолеваем в битве людей, защищающих свою родину. Притом со всеми нашими силами еще ни разу не встречался ни один неприятель, вследствие того что мы одновременно и заботимся о флоте и рассылаем своих людей на многочисленные сухопутные предприятия. Если же врагам придется где-нибудь встретиться с какой-либо частью наших войск, то в случае победы над некоторыми из нас они уже хвалятся, что отразили всех; если же сами потерпят поражение, говорят, что побеждены всеми силами. А ведь если мы хотим идти в опасность скорее шутя, чем закаливши себя трудами, и проявляем мужество не столько по требованию законов, сколько по свойству характера, то у нас и получается то преимущество, что мы не чувствуем себя усталыми уже только в ожидании предстоящих тягостей, а тогда, когда попадем в них, мы не уступаем в смелости тем, которые всегда только этим и занимались. И наше государство заслуживает удивления не только в этом, но еще и в других отношениях.

40. Мы любим красоту, соединенную с простотой, и любим образованность, не страдая слабостью духа. В богатстве мы видим скорее подспорье для деятельности, чем предмет для хвастливых речей. Что же касается бедности, то у нас не признание в ней позорно для человека, а позорнее не прилагать труда, чтобы выйти из нее. Нам приходится совмещать в себе заботу как о домашних, так и о государственных делах, и, хотя некоторые заняты специальными работами, они все-таки могут неплохо понять дела государственные. Человека, который совершенно уклоняется от участия в этих делах, мы одни считаем не за скромного, а за пустого, и мы сами решаем дела или стараемся правильно обдумывать их, так как не признаем разговоры помехой для дела, а, наоборот, считаем вредным, не обсудивши сначала в прениях, перейти прямо к выполнению того, что нужно. Мы отличаемся еще и той особенностью, что совмещаем в себе величайшую смелость с умением обдумывать те дела, которые собираемся начать. А между тем остальным неведение сообщает смелость, размышление же — нерешительность. Но по справедливости за сильнейших духом могут быть признаны именно те люди, которые, представляя вполне отчетливо как ужасы жизни, так и ее сладости, тем не менее, не уклоняются вследствие этого от опасностей.

Точно так же и в отношении благородства мы составляем противоположность большинству. Мы приобретаем друзей не тем, что получаем от других благодеяния, а, наоборот, тем, что сами их оказываем другим. Но тверже положение того, кто сам оказал благодеяние, так как он обеспечивает себе благодарность как долг со стороны того, кому оказал благодеяние. Если же кто обязан другому, тот не проявляет такой энергии, так как знает, что ему приходится выказывать благородство не по внутреннему чувству, а по обязанности. И в том случае, когда мы бесстрашно помогаем кому-нибудь, мы одни руководимся не столько расчетом, выгодно ли это, сколько простым доверием, которое подобает свободе.

41. Короче говоря, наше государство все вообще является школой Греции, и каждый человек в отдельности, мне кажется, может у нас проявлять себя полноценной и самостоятельной личностью в самых разнообразных положениях с наибольшей ловкостью и изяществом. И что это не одни только пышные слова, подобающие данному случаю, а настоящая действительность, это показывает нам уже самая сила нашего государства, которую мы приобрели такими чертами своего характера. Действительно, оно одно из всех современных государств при испытании оказывается выше составившейся о нем молвы; оно одно не вызывает на у вторгнувшегося врага негодования на то, какими людьми он побежден, ни у подчиненных упрека в том, что ими управляют недостойные. Оставив важные доказательства и приобретя силу, которую могут удостоверить свидетели, мы будем предметом удивления и для современников и для потомков, нисколько не нуждаясь при этом в восхвалениях Гомера или кого бы то ни было другого, кто своими произведениями доставил бы наслаждение в данную минуту, но чьи вымыслы впоследствии опровергла бы действительность; нет, мы сделаем все – и море и сушу – доступным нашему дерзновению и всюду оставим вечные памятники и худых и добрых дел. Так вот за какое государство благородно бились и пали эти люди, считая для себя недопустимым лишиться его, И теперь у всякого из остающихся в живых, естественно, должно быть желание бороться за него.

5. Аспасия – жена-гетера

Перикл полюбил свой дом с того момента, как в нем появилась Аспасия. Дочь Аксиоха родилась в Милете. Этот город, вызывавший зависть у соседей, славился богатством и могуществом. Ему были осязаны своим возникновением черноморские колонии: Синопа. Кизик, Абидос, Томы, Ольвия. Выходцы из Милета основали и первую греческую колонию в Египте — Навкратис Еще большую известность принесли ему его ученые. Там жили Фалес, Анаксимандр и Анаксимен, создавшие так называемую милетскую школу — родоначальницу натурфилософии. Там появились первые сочинения крупнейших логографов, предшественников Геродота, — Гекатея, Кадма, Дионисия.

Когда Аспасия поселилась в Афинах, неизвестно. Зато все древние историки единодушны в том, что своим возвышением она обязана сочетанию редкого ума, образованности и обаяния. Перикла познакомил с ней Сократ в начале 50-х годов. С огромным трудом уговорил он Перикла посетить эту женщину, чьей благосклонности добивались многие из афинян. Перикл колебался. Он давно уже отказался от развлечений, не участвовал в пиршествах друзей. Лишь раз он позволил себе побывать на свадьбе своего родственника и ушел сразу же, как только гости совершили возлияние и приступили к трапезе.

И вот его, крайне осторожного в выборе друзей, привыкшего к одиночеству, Сократ пытался свести с новыми людьми, обещая, что он не пожалеет об зтом. Ведь Аспасия принимает у себя умнейших из эллинов и на равных беседует с ними. Даже он сам, Сократ, завидует ее умению спорить и с удовольствием слушает ее. Может быть, Перикла смущает, что Аспасию называют гетерой? Но разве еще Солон не говорил, что именно гэтеры обеспечивают нерушимость брака, избавляя мужей от многочисленных похождений? Или Перикл так любит жену, что только в ней находит советчика и друга?

Перикл был равнодушен к жене. Она родила ему двух сыновей — Ксантиппа и Парала, которых он воспитывал вместе с Каллием, ее сыном от первого брака. Верный супружескому долгу, он выполнял все обязанности главы дома, стараясь не показывать, сколь тягостна для него унылая и бесцветная семейная жизнь с бесконечно далекой от него женщиной. В конце концов нет ничего зазорного, если он станет гостем в доме гетеры. Он свободный человек и волен поступать так, как считает нужным!

Общегреческая мораль в самом деле узаконивала мужскую неверность. Обычай не запрещал мужьям обзаводиться любовницами, посещать публичные дома. Считалось, что это отнюдь не унижает достоинств ни главы семьи, ни его супруги, чей мир ограничивался стенами ее жилища. Мужья редко бывали дома. Большую часть времени они проводили на площади, в собрании, суде. Они занимались деловыми операциями, путешествовали, участвовали в спорах, кутежах. Женщина обречена была сидеть взаперти, нередко даже под надзором слуг. На ее долю оставались лишь хозяйственные заботы и воспитание детей. Укрывшись в гинекее (женской половине дома), она даже не выходила к гостям, навещавшим мужа. От нее требовалось немногое: послушание, верность и скромность.

В IV веке до н.э. афинский оратор с гордостью скажет: «У нас есть куртизанки для развлечения, любовницы, чтобы о нас заботиться, и жены, чтобы рожать законных детей». Величайшая слава для женщины, считали афиняне, если о ней вообще не говорят в мужской среде — ни хорошего, ни дурного.

Лишенная политических прав, она не могла выбрать мужа. Браки по любви заключались редко, и судьбу девушки определяли родители. В 15 лет ее обычно сватали за 30-летнего мужчину, и накануне свадьбы она приносила в дар Артемиде куклу. Опекун (отец или брат) подписывал за нее брачный договор, к нему возвращалась она после развода. Развод осуществлялся по первому желанию мужа: в любой момент он мог отослать жену к опекуну, возвратив приданое и уплатив полтора процента за каждый месяц брачной жизни. Развод по требованию мужа так и назывался «отсылкой». Дети при этом оставались у мужа. Если же расторгнуть брак хотела женщина (такой развод именовали «оставлением»), вмешивалось государство: архонт удовлетворял ее требование только в том случае, если она предоставляла убедительные письменные доказательства тяжелых проступков супруга. «Тяжел и труден тот путь, — писал афинский комедиограф Аяаксандрид, — по которому приходится идти жене, желающей оставить жилище своего мужа и вернуться назад к отцу. Этот путь не пройти без краски на лице».

Перикл разошелся с женой без особых волнений. С ее согласия он, как опекун, — а для замужней женщины именно муж выступал в этой роли, — сосватал ее, и вскоре в его доме появилась новая хозяйка. С ней пришло то, чего Периклу так долго недоставало, — ощущение счастья и покоя. Его не могло омрачить даже то, что по афинским установлениям такой брак не признавался законным: ведь Аспасия была милетянка, а между Афинами и Милетом не существовало договора об эпигамии (право на брак с иностранцами). Это означало, что дети, рожденные Асиасией, будут лишены гражданских прав. Думал ли Перикл, предлагая несколько лет назад закон, по которому гражданином считался только сын афинянина и афинянки, что все это обернется против него? Кто мог предвидеть, что на Афины обрушится эпидемия, которая унесет в могилу Ксантиппа и Парала, и ему, первому стратегу, руководителю государства, придется слезно вымаливать, чтобы его единственного наследника — Перикла-младшего — Народное собрание признало полноценным гражданином!

Он добьется этой привилегии — и погубит любимого сына. Ирония судьбы обернется трагедией. Как полноправный афинянин, Перикл-младший успешно сделает карьеру, его изберут стратегом, и в 406 году он примет участие в крупнейшем морском сражении, в котором будет разгромлен пелопоннесский флот. Вместе с другими военачальниками его сначала наградят за блестящую победу, а затем предадут суду за то, что остались непогребенными погибшие воины и не получили помощи матросы на кораблях, разбросанных бурей. И суд приговорят потомка первого гражданина к смертной казни.

Союз Перикла и Аспасии вызвал немало толков в Афинах. Разумеется, никому не возбранялось вступать в связь с гетерами. На женщин подобного сорта давно уже перестали смотреть, как на обычных содержанок, принимающих у себя богатых покровителей. В их обществе эллины находили то, чего были лишены в собственном доме. Свободные, независимые, пренебрегающие многими условностями женщины, поражавшие красотой, вкусом и образованностью, собирали вокруг себя художников, поэтов, философов, устраивали диспуты. Нередко они влияли и на политиков, давая советы руководителям государства.

Но ввести гетеру в свою семью и сделать полноправной хозяйкой дома — это казалось слишком необычным, смелым и предосудительным. В доме Перикла стало шумно.

Здесь не устраивали кутежей вроде тех, которыми славился Кимон, поражавший сограждан своею щедростью. Сюда приходили беседовать, спорить, обсуждать государственные и даже семейные дела. Когда Сократа спрашивали, как воспитать хорошую жену, он решительно отвечал: «Все это гораздо лучше объяснит Аспасия». Она была душой кружка, объединившего философов, поэтов, художников, ораторов — тех, кто составлял духовную элиту тогдашних Афин. Поговаривали, что она не только учила красноречию, но и помогала Периклу сочинять речи. Ее считали советчицей и наставиицей. И нередко, пренебрегая традиционными обычаями, мужья приходили к Периклу, не стыдясь брать с собой ясен.

Что-то неуловимо менялось в общественной атмосфере. Об эмансипации женщин, разумеется, еще не помышляют. Но век Просвещения (как позднее назовут эпоху Перикла) начинал уже оказывать свое влияние. На женщину перестают смотреть как на простую служанку, существо низшего сорта. Пробуждается интерес к ее внутреннему миру; поэзия, в которой издавна звучали женоненавистнические ноты, все чаще воспевает человеческие достоинства женщин. Драматурги делают их главными героинями трагедий. Перед афинским зрителем предстают софокловские Электра и Антигона, еврипидовские Алкеста и Ифигения. Они покоряют величием, нравственной чистотой, мужеством, способностью к самопожертвованию.

Пройдут два десятилетия, и против Аспасии выдвинут более серьезные обвинения. Кроме личной безнравственности, ей припишут еще сводничество, совращение свободных афинянок, которых она якобы зазывала в дом Перикла для любовных утех хозяина. И тогда вспомнят о разговорах, которые велись в кружке: их сочтут слишком опасными для государства и кощунственными по отношению к богам.

Аспасия собирала вокруг себя разных людей. И их речи действительно могли показаться странными, В доме Перикла предпочитали говорить не о богах, а о природе, высмеивала суеверия, доискивались до первоосновы вещей и явлений.

Частыми гостями Перикла и Аспасии были Сократ, историк Фукидид, трагик Софокл, архитектор Гипподам, философ Зенон.

6. Заключительный этап деятельности Перикла

Труден был конец царствования Перикла. Примерно в середине правления Перикла в его царственной удлиненной голове созрел проект панэллинского союза. Мы мало знаем об этой попытке — лишь по краткому рассказу Плутарха. В 446 году до н. э. был, по предложению Перикла, издан декрет с предложением всем греческим полисам как в Европе, так и в Азии (за исключением городов Сицилии и Италии), прислать в Афины депутатов для обсуждения вопросов, имеющих всеобщее значение, а именно: восстановления храмов, разрушенных персами, жертвоприношений в национальных святилищах в благодарность богам за победу, одержанную объединенными силами, охраны морских путей и, наконец,— путей установления мира между всеми греками. Двадцать афинских граждан, разделившись на группы по пять человек, отправились в разные области эллинского мира, чтобы начать мирные переговоры от имени Афин. Эти предварительные шаги были сделаны. Однако они натолкнулись, как говорит Плутарх, на решительное сопротивление лакедемонян, которые отказывались в принципе от панэллинского конгресса, созываемого Афинами и тем самым предполагающего главенство великого города. Конгресс так никогда и не состоялся.

И в этом случае, как всегда, нельзя перекладывать ответственность за неудачу переговоров на одну из сторон. Уже более десяти лет империалистическая политика Перикла в отношении союзников Афин противоречила на деле той политике «умиротворения», которую он теперь предлагал всем грекам. В том же 446 году, когда он посылал своих эмиссаров в самые далекие уголки эллинского мира, он у ворот Афин подавил восстание городов Эвбеи, как до того задушил сепаратистское движение в Ионии. Несколько ранее того, а именно в 451—450 году, Перикл провел в собрании декрет о праве гражданства, которым он не только не расширял рамки афинской гражданской общины, открывая их для всех защитников его империи, но суживал их до того, что она становилась замкнутой и эгоистической кастой привилегированных граждан, ведущих свое афинское происхождение по двум линиям. Наконец, еще в 446 году, закладывая первый камень Парфенона, Перикл тем самым неразрывно связывал политику осуществления обширной, заранее объявленной программы работ с необходимостью эксплуатировать греков империи для получения средств. Проливаемая Периклом кровь, деньги, отобранные им у союзников, отнимаемые у народа свободы — все это с каждым днем все больше приковывало его к империалистической политике. Как мог он надеяться, что поверят его предложениям о всеобщем умиротворении Греции и тому, что панэллинский конгресс в Афинах будет чем-либо иным, как не подтверждением их всемогущества, и не санкционирует главенство Афин над остальной Грецией? Плутарх несколько наивно приписывает и в этом случае Периклу «столь же возвышенный образ мыслей, как и величие духа». Отныне Перикл может лишь ускорить приближение войны для Афин. Здесь не место вспоминать о всех обстоятельствах, вызвавших это непоправимое и смерти подобное разделение греческого народа, вылившееся в Пелопоннесскую войну. Ответственность за нее несут как Афины, так и их противники. Главная тяжесть ее падает на Перикла, предложившего Афинам принять декрет против Мегары, закрывавшей товарам и кораблям Афин выход к рынкам Аттики. Было ли это мерой защиты? Или ответом на события 446 года? В подобных объяснениях никогда нет недостатка. Надо помнить, что в то время Перикл был уже втянут в механизм, пущенный в ход им самим. Действительно, «кости были давно брошены и игра начата». Он был уже бессилен избегнуть войны, вызванной всей его предшествующей политикой, пусть он и старался теперь, в последний час, представить ее как войну оборонительную и восхвалял ее как подвиг высокой славы! Перикл надеялся выиграть эту войну «при помощи разума и денег», как он говорит. Он верил, что, выиграв ее, он завоюет и мир.

Все же, при всей проницательности своего ума, Перикл был не в состоянии разглядеть то, что было перед ним. Он как бы не замечает одного препятствия. Патриотизм Перикла не выходит из рамок афинского полиса, и добивается он только его расширения. Греческое единство для него лишь способ увеличения мощи Афин. Все остальные полисы он подчинит Афинам. Полисы — «рабы», смеется своим проницательным смехом девятнадцатилетний Аристофан.

Видим ли мы теперь то препятствие, которое было непреодолимо для Перикла? Перикл — член общества, значительно более рабовладельческого, чем сами члены общества представляли это себе. Рабство полисов есть лишь продолжение в другой форме неискоренимого расизма. Рабство — неистребимое пятно. От него погибла греческая цивилизация. Мы еще не коснулись ее самых высоких творений, но мы уже обнаружили червоточину в плоде.

Бесподобная красота Парфенона не утешает нас потому, что она куплена не только золотом, но и кровью порабощенных людей.

В этом неискупаемая ошибка. Виноват ли в ней Перикл? Нет, ничуть! Эта ошибка вписана в предшествующую и современную ему историю его народа.

Рабовладельческое общество не могло породить подлинной демократии, но лишь тиранию, господствующую над народом рабов, независимо называлась она так или нет. Мысль Перикла потерпела поражение в войне, как бы блистателен ни был его век; это говорит нам совершенно ясно о том, что цивилизация, не распространенная на всю совокупность людей живущих, не может быть долговечной. В этом самый важный урок, извлекаемый нами из истории греческой цивилизации. Ее прекраснейшие плоды наполняют нас радостью, мужеством и надеждой. Но они оставляют у нас во рту терпкий вкус; у плодов грядущих веков — если мы сумеем прочитать и в теневых сторонах прошлого Греции — его, может быть, не будет. Нужно много времени, чтобы подрумянилось, то зеленое яблоко! В человеческой истории далеко не все дни бывают солнечными. Ты юна, греческая цивилизация, но твоя освежающая терпкость сулит нам вкус плодов, «подрумяненных солнцем», о которых говорит поэт «Одиссеи»,— вкус зрелых плодов.

Заключение

В Перикле достойна удивления не только умеренность и кротость, которую он сохранял в своей обширной деятельности, среди ожесточенной вражды, но и благородный образ мыслей: славнейшей заслугой своей он считал то, что, занимая такой высокий пост, он никогда не давал воли ни зависти, ни гневу и не смотрел ни на кого, как на непримиримого врага. Как мне кажется, известное его прозвище, наивно-горделивое, заслужено им и не может возбуждать ни в ком зависти единственно потому, что Олимпийцем прозван человек такой доброй души, жизнь которого, несмотря на его могущество, осталась чистой и незапятнанной. А сила его, которая возбуждала зависть и которую называли единовластием и тиранией, была спасительным оплотом государственного строя.

При Перикле Афины достигли апогея развития в экономической, политической и культурной жизни. Он сделал огромный вклад в развитие дальнейшей истории человечества.

Список используемой литературы

1.  Плутарх – Избранные жизнеописания, Т-1, М., 1987.

2.  Фукидид – История, Т-1, Санкт-Петербург, 1994.

3.  Аристотель – Афинская полития (государственное устройство афинян), М., 1937.

4.  Ф. Арский – Перикл, М., 1971.

5.  Андре Баннар – Греческая Цивилизация, Ростов-на-Дону, 1994.

6.  История Древней Греции, под ред. В.И. Авдиева, М., 1972.

7.  Хрестоматия по истории Древней Греции, под ред. Д.А. Каллистова, М., 1964.

8.  История Древней Греции, под ред. В.И. Кузищина.

9.  Древняя Греция. Академия Наук СССР, М., 1956

10. История Древнего мира, под ред. Ковалева, Т-3; История Древней Греции часть 2, М., 1937.