Мировоззренчесское значение мифа о вечном возвращении (Статья)

Разумеется, все это ни в коей мере не опровергает исторического

характера персонажей, воспеваемых в эпосе. «Миф есть последняя – а не

первая – стадия развития героя».

Коллективная память внеисторична. Внеисторический характер народной

памяти, неспособность коллективной памяти хранить исторические события и

лица (или способность сохранять их лишь в той мере, в какой она преобразует

их в архетипы, то есть уничтожает все их «исторические» и «личные»

особенности) ставят ряд новых проблем, от рассмотрения которых нам придется

пока воздержаться. Но мы уже сейчас можем задать себе вопрос: не

свидетельствует ли та роль, которую играют архетипы в сознании архаического

человека, и неспособность народной памяти сохранить что-либо, кроме

архетипов, о чем-то большем, нежели простое сопротивление традиционной

духовности по отношению к истории; не раскрывают ли они нам вторичный

характер человеческой личности как таковой, – личности, чья творческая

непосредственность и составляет в конечном счете подлинность и

необратимость истории?

Напротив, как мы увидим, архаическое человечество защищалось, как

могло, от всего нового и необратимого, что есть в истории.

Сотворение мира, таким образом, воспроизводится каждый год. «Аллах –

тот, кто вершит Сотворение, потому он его повторяет», – гласит Коран (сура

IV, 4). Это вечное повторение космогонического акта, превращающее каждый

Новый год в празднование начала эры, делает возможным возвращение мертвых к

жизни и поддерживает надежду верующих в воскрешение плоти.

Символическое повторение творения в рамках празднования Нового года

сохранилось до наших дней у мандеев Ирана и Ирака. И теперь, в начале года,

азербайджанцы Ирана сеют зерна в глиняный кувшин, наполненный землей; по их

словам, они делают это в память о Сотворении. Обычай сеять зерно во время

весеннего равноденствия (вспомним, что год начинался в марте у многих

цивилизаций) встречается в пределах обширного ореала и всегда связывался с

сельскохозяйственными церемониалами.

Но драма оживления растительности вписывается в символику

периодического оживления природы и человека. Сельское хозяйство – лишь одна

из областей, к которым применима символика периодического возрождения. И

хотя «сельскохозяйственная версия» этой символики смогла получить такое

широкое распространение – благодаря своему общедоступному и эмпирическому

характеру, - мы ни в коем случае не можем рассматривать ее как исходный

принцип и предназначение сложной символики периодического возрождения.

Основы этой символики лежат в лунной мистике, с точки зрения

этнографической мы можем обнаружить ее уже в доаграрных обществах.

Первостепенное же, главное – это идея регенерации, возрождения, то есть

повторения творения.

Таким образом, мы видим, какое огромное значение приобрела у народов –

творцов истории коллективная регенерация посредством повторения

космогоническоro акта.

Можно, правда, вспомнить, что, разумеется по различным причинам, а

также и по причине метафизической и антиисторической структуры индийской

духовности, у индейцев не было столь подробного космогонического сценария

Нового года, какой мы встречаем на Ближнем Востоке. Но также можно

вспомнить сейчас и то, что, народ в высшей степени исторический, римский

народ был всегда одержим мыслью о «конце Рима» и создавал бесчисленные

системы обновления (renovatio).

Со строительством каждого дома начинается ««новая эра». Всякое

строительство есть «абсолютное начало», то есть стремится воссоздать

первоначальный момент, полноту настоящего, не содержащего ни малейшего

следа «истории».

Важно то, что человек ощутил потребность воспроизводить космогонию

при любом строительстве, что это воспроизведение делало его современником

мистического момента мирового начала и что он испытывал потребность как

можно чаще возвращаться в этот мистический момент для возрождения.

Но для первобытного сознания «новая эра» начинается не только с каждым

новым царствованием, но и с заключением каждого брака, рождением каждого

ребенка и т. п. Ведь космос и человек возрождаются непрерывно и любыми

средствами, прошлое поглощается, беды и грехи устраняются, и т. д.

Разнообразные по своим формам, все эти орудия возрождения преследуют одну

цель – аннулировать истекшее время, отменить историю посредством

постоянного возвращения во время оно. Важны прежде всего отмена конкретного

времени и вытекающая из этого их антиисторическая позиция. Отказ сохранять

память о прошлом, даже совсем недавнем, говорит, как нам кажется, о

специфической антропологии. Короче говоря, это отказ архаического человека

признать себя историческим существом, признать какую-либо ценность

«памяти», а следовательно, и событий непривычных, то есть не имеющих

архетипической модели, из которых в действительности и складывается

конкретная длительность. В конечном счете во всех этих обрядах и позициях

мы распознаем стремление обесценить время. Все рассмотренные выше обряды и

позиции (если довести их до крайнего предела) можно было бы свести к

следующему: если не обращать на время никакого внимания, оно не существует,

более того, там, где оно становится заметным (из-за «грехов» человека,

когда он отдаляется от архетипа и впадает в длительность), время может быть

аннулировано. Собственно говоря, если рассматривать жизнь архаического

человека в истинной ее перспективе, она (сведенная к повторению

архетипических действий, иными словами, к категориям, а не к событиям, к

непрерывному повторению все тех же изначальных мифов и т. д.) хотя и длится

во времени, но не несет на себе его груза, не замечает его необратимости,

иными словами, никак не считается с тем, что как раз и является характерным

и решающим в осознании времени. Как мистик, как вообще религиозный человек,

первобытный человек живет в постоянном настоящем..

Фазы луны – появление, рост, убыль, исчезновение, за которым следует

новое появление через три темные ночи, – сыграли неизмеримую роль в

выработке циклических концепций. Аналогичные концепции мы обнаруживаем

прежде всего в архаических апокалипсисах и антропогониях (мифах о

происхождении человека); потоп или наводнение кладут конец истощившемуся и

грешному человечеству, и рождается новое, возрожденное человечество –

обычно от мифического «предка», спасенного от катастрофы, или от лунного

животного. Стратиграфический анализ этих групп мифов выявляет их лунный

характер. Это значит, что лунный ритм выявляет не только короткие

промежутки времени (неделю, месяц), но и служит архетипом для длительных

периодов. Собственно говоря, «рождение» человечества, его рост, его

одряхление («изнашивание») и исчезновение уподобляются лунному циклу.

Эта циклическая концепция исчезновения и повторного возникновения

человечества сохранилась и в исторических культурах. В 111 в. до н. э.

Берос распространил по всему эллинистическому миру – откуда оно затем,

перешло к римлянам и византийцам – халдейское учение о «Великом Годе».

Согласно этому учению, Вселенная вечна, но она периодически исчезает и

возрождается каждый «Великий Год» (соответствующее ему число тысячелетий

варьируется в зависимости от школы); когда все семь планет собираются в

созвездии Рака («Великая Зима»), происходит потоп; когда они собираются в

созвездии Единорога (во время летнего солнцестояния «Великого Года»), вся

Вселенная истребляется огнем. Возможно, это учение о периодических

вселенских пожарах разделял и Гераклит. Во всяком случае, оно доминирует в

философии Зенона и во всей космологии стоиков. Миф об испламенении

(ekpyrosis) был в большой моде между 1 в. до н. э. и II I в. н. э. во всем

романо-восточном мире; он переходил из одного гностического учения в

другое, во многие тайные знания, происшедшие от греко-ирано-иудейского

синкретизма. Подобные идеи встречаются в Индии и Иране (при несомненном –

по крайней мере в их астрономических формулах – влиянии Вавилона), а также

и у индейцев майя на Юкатане и у мексиканских ацтеков.

И в то же время мы обнаруживаем циклическую структуру времени, которое

возрождается при каждом новом «рождении», в каком бы плане оно ни

происходило. Это «вечное возвращение» свидетельствует об онтологии, не

затронутой ни временем, ни становлением. Так же как греки в мифе о вечном

возвращении стремились утолить свою метафизическую жажду «онтического» и

статического (поскольку с точки зрения бесконечности становление вещей,

постоянно возвращающихся в прежнее состояние, тем самым предполагается

аннулированным, так что можно утверждать, что «мир остается на том же

месте»), так и «первобытный человек», придавая времени циклический

характер, аннулирует его необратимость. В каждое мгновение все начинается с

самого начала. Прошлое есть не что иное, как предвосхищение будущего. Нет

событий необратимых и преобразований окончательных. В каком-то смысле можно

даже сказать, что в мире не происходит ничего нового, ибо все есть лишь

повторение все тех же изначальных архетипов; это повторение, актуализируя

мифический момент, в который было явлено архетипическое действие,

бесконечно удерживает мир в одном и том же рассветном мгновении начал.

Время лишь делает возможным появление и существование вещей. Оно не имеет

никакого влияния на это существование, поскольку оно само беспрерывно

возрождается.

Гегель утверждал, что в природе все повторяется до бесконечности и что

«нет ничего нового под солнцем». По Гегелю, история «свободна» и всегда

«нова», она не повторяется; но несмотря ни на что, она согласуется с

планами провидения и потому имеет модель (идеальную, но тем не менее

модель) в самой диалектике духа. Этой истории, которая не повторяется,

Гегель противопоставляет Природу, в которой повторы бесконечны. Мы видели,

что в течение довольно значительного времени человечество всеми способами

противилось «истории». Можем ли мы сделать из этого вывод, что на

протяжении всего этого периода человечество пребывало в Природе и еще не

отделилось от нее?

Для мифопоэтической мысли человеческая жизнь и функция государства

включены в природу и явления природы зависят от человеческих поступков в не

меньшей мере, чем человеческая жизнь зависит от гармонического слияния

человека с природой. Сильнейшее переживание этого единства было величайшим

благом, которое могла даровать древняя восточная религия.

ЖИВУЧЕСТЬ МИФА О ВЕЧНОМ ВОЗВРАЩЕНИИ

Сопоставим «человека исторического» (современного), который осознает

себя творцом истории и хочет им быть, с человеком традиционных цивилизаций,

который, как мы видели, относился к истории отрицательно.

Тем не менее мы вынуждены хотя бы частично слегка затронуть проблему

человека, который признает себя историческим и хочет быть таковым,

поскольку современный мир пока еще, в настоящий момент, не полностью

завоеван «историцизмом», можно даже «казать, что мы присутствуем при

столкновении двух концепций: архаической, которую мы бы назвали архетипной

и безысторической, и современной, послегегелевской, которая претендует быть

исторической.

Хотя эта история и была изначальной и располагалась в мифическом

времени. Отказ архаического человека от истории, его отказ занять место в

конкретном, историческом времени выдает преждевременное утомление, боязнь

движения и спонтанности; короче говоря, поставленный перед выбором –

принять условия исторического существования свойственным ему риском, с

одной стороны, или вернуться к природному способу существования, с другой

стороны, – он выбрал бы это возвращение. Современный человек имел бы даже

право видеть в столь полной приверженности архаического человека архетипам

и повторению не только зачарованность первобытного существа своими, первыми

свободными действиями, спонтанными и творческими, и поклонение им,

повторяемое до бесконечности, но также и чувство виновности человека,

только что оторвавшегося от рая животности, чувство, побуждающее его вновь

включить в механизм вечного повторения те несколько изначальных, спонтанных

и творческих действий, которыми было отмечено возникновение свободы.

В конечном счете современный человек, который принимает историю или

делает вид, что принимает ее, мог бы поставить в упрек архаическому

человеку, пленнику мифического уровня архетипов и повторения, его

творческое бессилие или – что сводится к тому же – его неспособность

принять риск, связанный с любым творческим актом. С современной точки

зрения человек может быть творцом лишь в той мере, в какой он историчен;

иными словами, ему запрещено любое творчество, кроме того, которое берет

начало в собственной свободе, а следовательно, ему отказано во всем, кроме

свободы творить историю, творя самого себя.

Итак, для традиционного человека современный человек не представляет ни

тип свободного существа, ни тип творца истории. Напротив, человек

архаических цивилизаций может гордиться своим способом существования,

который позволяет ему быть свободным и творить. Он свободен не быть тем,

чем он был, свободен отменить свою собственную «историю» с помощью

периодической отмены времени и коллективного возрождения.

Нетронутые «возможности» природы каждой весной и «возможности»

архаического человека в преддверии каждого нового года не однородны.

Природа обретает вновь лишь саму себя, тогда как архаический человек

обретает возможность окончательно победить время и жить в вечности.

В сущности, безнаказанно перешагнуть уровень архетипов и повторения

можно лишь приняв философию свободы, которая не исключает бога. Вера

обозначает полное освобождение от каких бы то ни было природных «законов»,

а следовательно, наивысшую свободу, какую только может вообразить человек:

свободу влиять на сам онтологический статус Вселенной. Следовательно, она

есть в высшей степени созидательная свобода. Иначе говоря, она представляет

собой новую формулу соучастия человека в творении, первую, но также и

единственную с того времени, как был превзойден традиционный уровень

архетипов и повторения. Только такая свобода способна защитить современного

человека от ужаса истории, а именно свобода, которая берет начало и находит

свою гарантию и поддержку в боге. Любая другая современная свобода –какое

бы удовлетворение она ни могла доставить тому, кто ею обладает, – не в

состоянии оправдать историю, а это для всякого человека, искреннего перед

самим собой, равноценно страху перед историей.

К тому же можно сказать, что христианство – это «религия» человека

современного и исторического, человека открывшего одновременно и личную

свободу, и длящееся время (взамен циклического времени).

Со времени «изобретения» веры в иудео-христианском смысле слова (для

бога все возможно) человек, ушедший от уровня архетипов и повторений,

отныне может защищаться от этого ужаса лишь с помощью идеи бога. Любое

другое положение современного человека в конечном счете ведет к отчаянию.

Отчаянию, вызванному не фактом его существования как человека, а его

присутствием в историческом мире, в котором подавляющее большинство

человеческих существ живет, терзаемое постоянным ужасом, пусть и не всегда

осознаваемым.

В центре христианского мировоззрения, как известно, находится Создатель

всего существующего; мир, история сами по себе лишь свидетельствуют о

величии Создателя. Сам Бог вечен и, естественно, к его бытию неприменимы

понятия «начало» и «конец»; мир же, сотворенный им, напротив, является

временным и временным, имеет вполне определенно обозначенные начало и

конец. Бог (вечность) объемлет мир (время).

Очевидно, что христианская картина мира никак не могла быть согласована

с концепцией мирового круговорота, с отождествлением конца и начала.

Действительно, такая концепция враждебна христианской догме конечного

спасения.

По Августину, например, концепция круговорота безнадежна, поскольку

надежда и вера связаны с ожиданием будущего, а в рамках доктрины «вечного

возвращения» будущее тождественно прошлому. «Вечное возвращение» обещает

лишь бесконечную смену страданий и счастья, но не может обеспечить вечного

блаженства.

Для христианского мировоззрения неприемлемо приобщение к вечному в

смысле «вечного возвращения». Такое вечное не совместимо с уникальностью

событий священной истории (воплощением, смертью, воскрешением Христа и т.

д.). Так что эта вечность в данном случае «не подходит»

Неприемлем здесь также и буддийский путь слияния с вечным, ибо в

христианстве речь идет о личном (личностном) бессмертии, о приобщении

личности к вечности, а нирвана означает не утверждение «Я», а, по сути, его

отрицание.

Личность и вечность несовместимы. Печальная, трагическая, но поистине

человеческая истина.

Отмечу в заключение, что христианский образ универсалии «начало и

конец», как образ, связанный с мифом о вечном возвращении, глобален и

моноцентричен. Речь и здесь идет о начале и конце лишь одной системы –

некоего единственного мира, вершиной которого является человек, созданный

по образу и подобию Бога.

Отчетливо проводятся параллели между архаическим мышлением и

мифологизмом в наши дни. На одном из наблюдений Элиаде над этим характерным

явлением XX века хотелось бы остановиться особо. Речь идет о способах

преодоления профанного времени. Если первобытный человек совершал это в

своей повседневной трудовой деятельности, следуя архетипическим образцам и

таким образом возвращаясь к истоку времени, если благочестивый

христианин вырывался из потока времени в процессе богослужения и молитвы,

то как удается достичь того же нашему современнику, на чье сознание, по

мнению Элиаде, не оказывает формирующего воздействие иудео-христианский

комплекс? Основными формами криптомифологического (по Элиаде) поведения

наших современников выступают театр и чтение. Спектакль традиционно, как

всякое зрелище (спортивное состязание тоже), связан с ритуалом, а через

него с мифом. Он совершается, как правило, в концентрированном сценическом

времени и выводит зрителя из ритма его повседневной жизни. Различными

путями стремится к тому же и современная литература.

Обретая в искусстве ХХ века свое второе рождение, миф функционирует в

современном обществе по тем же основным законам, которые выявил автор

применительно к древности: он служит парадигмой профанной деятельности, он

вызывает к жизни или же объясняет некий ритуал. Нужно ли приводить те

многочисленные примеры, когда произведение искусства, воплощенное

средствами массовой информации, вызывает в обществе подражания своим

ситуациям и героям? А усложненность и оригинальность форм «нового»

искусства создает у современной духовной элиты эффект своего рода инициации

приобщения к прекрасному: действительно, нужно преодолеть некую преграду

для того, чтобы войти в круг посвященных.

Помимо этих чисто внешних параллелей между мифом и ритуалом в глубокой

древности и современным мифологизмом, представления Элиаде о космосе тесно

связаны с модернистской эстетикой и поэтикой. В течение многих веков и в

рамках различных стилей искусство стремилось воссоздать порядок и гармонию

природы, человека и т. д. И лишь в ХХ веке оно пришло к отрицанию этой

гармонии. Подобно тому, как в акте творения (космогонии) путем

насильственного внедрения порядка в хаос сущего создается мир

(мифологически это осмысляется в форме битвы героя – демиурга с драконом –

воплощением хаоса), художник навязывает свою волю материи в акте

художественного творчества – и создается произведение искусства. Нет

органичности между сущим и порядком, нет внутренней стройности в

действительности – лишь агрессивный натиск воли художника придает ей форму.

Заключение

Человек, человечество – одна из конкретных форм субстанции. Человеку не

стать Богом, ему не стать вечным, не стать бесконечным. Да и в этом ли

дело?

«Человек – всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он

тростник мыслящий, - писал Б.Паскаль. – Чтобы его уничтожить, вовсе не надо

всей вселенной; достаточно дуновения ветра, капли воды.

Но пусть даже его уничтожит Вселенная, человек все равно возвышеннее,

чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее Вселенной, а она

ничего не сознает».

Перефразируя Паскаля, можно сказать: человек все равно возвышеннее

бесконечного, ибо сознает, что смертен и что слабее бесконечного, а оно

ничего не сознает. Быть человеком, развивать в себе человеческое, вносить в

меру своих далеко не бесконечных сил человеческое начало в мир – это не так

уж мало, и этому не может помешать наша смертность (тем более, что

продолжительность жизни человека и человечества определяется в общем-то не

годами, не астрономическим временем, а делами – личностно- и социально-

значимыми поступками, духовными свершениями – временем бытия и развития

человека, и именно в освоении этого времени лежит основное направление

человеческой деятельности).

Страницы: 1, 2