Стратегии идентичности

сексуальности, через спецификацию отдельных форм периферийной сексуальности

и тем самым спецификацию индивидов с помощью сексуальности, через места их

максимального насыщения.

В XIX веке складывается научный дискурс о сексе, вокруг и по поводу

него строится необъятный аппарат производства истины. Фуко выделяет

способы, с помощью которых ритуалы признания, в форме которого существовала

«истина о сексе» в Средневековье, трансформируется в схемы научного знания:

1. клиническая кодификация способов «заставлять говорить» -

процедура признания вписывается в поле научно приемлемых

наблюдений.

2. появляется постулат всеобщей и диффузной причинности:

«Принцип секса как «причины все и вся» есть теоретическая

изнанка технического требования: заставит функционировать в

практике научного типа такого признания, которое должно

было быть одновременно и тотальным и детальным и

постоянным»[37].

3. принцип латентности присущей сексуальности, позволяющий

сочетать принудительность трудного признания с научной

практикой.

4. метод интерпретации: истина не заключена в самом субъекте.

Она конституируется на двух полюсах: через само признание и

его дешифровку.

5. медикализация последствий признания: получение признания и

его последствия переписываются в форме терапевтических

действий. «Истинное – если оно сказано вовремя, кому нужно,

сказано тем, кто является одновременно и его держателем и

ответственным за него, - лечит»[38].

Буржуазное общество, складывавшееся в XVIII веке, предприняло

попытку сформулировать о сексе фундаментальную истину. Появился целый

арсенал инструментов, чтобы о нем производить истинные дискурсы. Секс

вписывается не только в экономику удовольствия, но и в упорядоченный режим

знания. Постепенно секс становиться общим и беспокоящим смыслом,

пронизывающим все наши действия и все наши существование, «всеобщее

значение, универсальная тайна, нескончаемый страх».

Чтобы эта форма власти осуществлялась, она в гораздо большей

степени, чем старые запреты требует внимательных и даже любопытствующих

присутствий, она предполагает разного рода общности, она действует через

разного рода обследования и наблюдения, она нуждается в обмене дискурсами

через вопросы вымогающие признания, и через откровенности выходящие за

пределы вопросов. Здесь признание гарант статуса, ценности, идентичности

субъекта. Истина, которая является как нечто недоступное, извлекается из

глубин себя.

Конституирование себя в качестве субъекта через процедуры признания,

которое предполагает другого оценивающего, признающего, направляющего, где

истина обо мне самом должна быть сформулирована и подкреплена подлинностью

высказываемого. «Признание – это такой дискурс, ритуал». Этот истинный

дискурс производит действие в том, кто его выговаривает, конституируя его

через практику признания. Эта практика распространилась через процедуры

покаяния, наставничества, врачевания в отношения между детьми и родителями,

учениками и педагогами, пациентами и врачами, преступниками и судьями.

Истиной о сексе (о моем сексе) располагает другой, который знает то,

чего не знаю я. О причинах действующих внутри меня, о бессознательном, о

том каким я должен быть – всем этим заведуют властные отношения сил,

которые в свою очередь и производят эту истину, формализуясь, превращаются

в то, что Делез называет «машинами». Машины занимают и заселяют каждый

кусочек диспозитива, тогда как сам диспозитив образует ту неделимую среду,

сплошная протяженность которой распределяется без разрыва между конкретными

машинами.

«Машина всегда обладает той истиной, которую получает в зависимости

от условий своего создания»[39]. Диспозитив осуществляет функцию разметки,

стратификации знания, это принцип организации реального в целое.

Стратификация знания проходит по линиям взаимодействия между

стратифицированным и не стратифицированным. Силовые отношения или власть,

являясь нестабильными, исчезающими, виртуальными не поддаются формализации,

упорядочиванию, но они, тем не менее, становятся условием стратификации

знания, обеспечивают распространение и формализацию знания в упорядоченное

целое, которое определяется присущими каждой страте комбинациями зримого и

высказываемого.

Диспозитив находится в постоянном соприкосновении с линиями внешними

ей, где образуются очаги сопротивления, новые взаимоотношение сил. «Это

неоформленное внешнее есть битва, оно похоже на зону турбулентности и

урагана, где мечутся отдельные точки и завязываются новые отношения между

ними»[40]. Диспозитив как имманентная причина осуществляет конкретные

взаимодействия через интеграцию, дифференциацию и актуализацию своих же

следствий.

Знание движется между двумя формами актуализации: между выражением и

содержанием, между дискурсивным и недискурсивным, между высказываемым и

зримым. Между этими же формами обнаруживается разрыв или как говорит Фуко

«не-место», между ними существует трансверсально (диагонально) действующее

соотношение сил, в которых образуются точки мутации, сопротивления,

творчества обеспечивающие последовательность сменяющих друг друга

диспозитивов или страт внутри них.

Мышление происходит в промежутке, в разрыве между видением и

говорением, и, следовательно, сам человек занимает этот промежуток и

определяется силами составляющими его. «Речь идет о составляющих силах

человека: с какими другими силами они сочетаются, и какое соединение из

этого получается?»[41].

Силы в человеке подразумевают лишь только определенные места, точки

приложения, некую область существующего при взаимодействии с иными силами

образующие различные его модусы.

Линия внешнего с множественностью точек мутации, или взаимоотношения

власти, определяющие подвижность стратифицируемого – это движущаяся

материя, «оживляемая перистальтическими движениями, складками и изгибами,

образующими внутреннее: это не нечто иное, отличное от внешнего, это как

раз и есть внутреннее внешнего»[42].

Начиная с XIX века силы внешнего через измерение конечного по его

отношению к бесконечному начинают стягивать его, образуя некую глубину, в

которой размещается человек. В этом разрыве в связях внешнего, в этом

искажении стратифицированного знания, в движении между позитивностями и

занимает свое место человек. Разрыв, результатом которого становятся

складки, рефлексия; складка внешнего (образующая Я) детерминируется

процессом субъективации, то есть «местами, через которые проходит складка».

Делез говорит о четырех «складчатых зонах», четырех складках

субъективации: это материальная компонента нас самих; соотношение сил в

собственном смысле слова (потому что соотношение сил образует складку);

затем складка знания или истины (она образует отношение истинного к нашей

сущности и удостоверяет ее подлинность) и последняя складка, это складка

самого внешнего. Складки эти изменчивы, существуют в разных ритмах, а их

вариации образуют различные модусы субъективации/идентификации.

Основополагающая идея Фуко состоит в том, что измерение

субъективности является производным от власти и от знания, но не зависит от

него. Субъект представляет собой переменную, набор переменных высказывания,

это функция, производная от самого высказывания. В «Археологии знания» Фуко

осуществляет анализ этой функции-субъект, который представляет собой место

или позицию, которые сильно меняются от типа, от порога высказывания, от

взаимоотношений сил определяющих поле выразимости и поле видимости.

Пока функционировала «форма-Бог» человека еще не было, когда

появляется «форма-человек» Бог умирает и возникает вопрос, какая новая

форма из взаимоотношений сил человека с силами внешнего получиться,

которая уже не будет ни Богом, ни Человеком. Это проблема, которая была

сформулирована Ницше в вопросе о «сверхчеловеке». Какое соединение сил

внешнего с силами внутреннего образует новую форму? И что это будут за

силы?

Делез говорит о том, что вероятно субъекты буду теперь

производиться не за счет складки или разглаживания, а при помощи чего-то

напоминающего Сверх-складку, «о которой свидетельствуют изгибы, присущие

цепочкам генетического кода, возможности кремния в компьютерах третьего

поколения, а также контуры фразы в литературе модерна, когда языку «только

и остается, что загнуться в вечной оглядке на себя». Впрочем, разве

«конечно-неограниченное» или сверхскладку не вычерчивал уже Ницше, назвав

их «вечным возвращением»»?[43].

Примером такой онтологии «Сверх-Складки» является психоанализ Ж.

Лакана, в котором субъект появляется в результате или в месте смещения,

фундаментальной деформации, сбоя в процессе символической репрезентации

реального. Человек, как эффект идеологического по своей механике

отчуждения, происходящего в процессе символизации Реального и,

одновременно идеология как единственная форма реализации субъективности,

- основные темы книги С. Жижека «Возвышенный объект идеологии».

Глава 4. Стратегия желания и подлинность субъекта

Критика идеологии Славоя Жижека, будучи построена на определенной

топологии, схеме, лакановском графе желания, своей целью ставит обнаружения

фундаментального противоречия, парадокса действительности, иллюзии,

которая одновременно и структурирует наше действительное отношение к

реальности и сама функционирует как идеологический фантазм. Выявлении

иллюзии идентичности, которая на самом деле есть эффект фундаментального

идеологического фантазма, фундаментального противоречия, как внутреннего

условия любой идентичности.

Как известно, Лакан, создавал и разрабатывал свой граф желания

исключительно в качестве практической схемы, намечающей структурную

организацию данных клинического опыта, « для того чтобы наглядно показать,

где располагается желание по отношению к субъекту, определяемому

артикуляцией его в означающем». Жижек рассматривает общество как единицу

желания в мире означающего, где идеология оказывается выстроенной на

материале этого символического порядка (Другого с большой буквы) и

непосредственно вплетена в него. В отличие от традиционной критики

идеологии, которая представляет идеологию «ложным сознанием», цель

психоаналитического подхода - идеологический фантазм, работающий в самой

сердцевине социальной действительности. Поддерживает и обеспечивает эту

работу фантазма (бессознательного) автоматика символических связей, машины

означающего. Работа фантазма состоит в переносе, в регулярной

экстериоризации наших переживаний, в ретроактивном поддержании идентичности

самого субъекта в идеологическом поле.

Жижек описывает механику идеологического фантазма, используя Марксову

модель товарного фетишизма. Люди, пользуясь деньгами, осознают, что деньги

всего лишь воплощение, материализация системы общественных отношений и, что

за отношениями между вещами стоят отношения между людьми. Но в самой своей

социальной деятельности – в том, что они делают, они поступают так, как

если бы деньги, в их материальности, непосредственно воплощали бы

богатство как таковое. Место фантазма оказывается в самой социальной

практике, реализующейся по принципу фетишистской инверсии, иллюзии,

осуществляющей фундаментальную подмену. Иллюзия эта не является ложным

сознанием, не искажает некое гипотетическое знание о действительности, она

реализуется в самой действительности, конституируя саму деятельность людей,

как трансфер. «Они упускают из виду, они заблуждаются не насчет

действительности, а насчет иллюзии – иллюзии структурирующей их

действительность, их реальную социальную активность. А эта упущенная,

неосознаваемая иллюзия функционирует уже как идеологический фантазм»[44].

Проблема идеологии рассматривается сквозь призму учения Лакана о

подлинности субъекта как функции стратегии желания. Исходные условия

стратегии желания заключаются в том, что субъект обнаруживает себя перед

лицом некой субстанциональной истины (тайны), к которой он не допущен,

которая ускользает от него (бесконечно). Субъект, сталкиваясь с

загадочным и недостижимым Другим, задается вопросом « Что хочет Другой?»

который на самом деле есть вопрос самого Другого.

«Деятельность, именуемая психоанализом зиждется на определенной

структуре»[45]. На «структуре времени» задаваемой процедурой анализа

реализующегося как символическая интеграция и осуществляющего ретроактивную

«реализацию смысла» (проработку означающего).

Ключевые элементы этой структуры непосредственно взаимосвязаны друг

с другом: одни определяется через другие, через отношения элементов,

через их движение и направление. Элементы и их отношения и структурируют

самого субъекта. Задача Лакана, заключается в дешифровке субъекта, причем

такого рода логика изначально конституирована бессознательным.

«Бессознательное есть цепь означающих, которая где-то в другом месте

(«на другой сцене») настоятельно повторяются, проникая в лазейки,

предоставляемые ей наличным дискурсом и мышлением, которое тот изнутри

формирует»[46].

«Бессознательное структурировано как язык», языковая структура,

которая в точности соответствует двум аспектам языка: метафоре и метонимии,

т.е. эффектам замещения и комбинации означающих, возникающих в

синхроническом и диахроническом измерениях дискурса. Отсюда субъект

определяется как «шифтер или индикатив, указывающий в подлежащем

высказывания субъект, в смысле того, кто ведет речь. Другими словами, он

указывает на субъекта акта высказывания, но при этом отнюдь не означает

его». Таким образом, Лакан описывает механизм трансфера.

Истина проистекает из неузнавания. Только проработав неузнавание,

мы можем открыть подлинную натуру другого и преодолеть собственные

недостатки. «Наш путь к истине совпадает с самой истиной». Воображаемое «Я»

(тот образ, который представляется нам наиболее привлекательным, это то

«какими мы бы хотели бы быть») существует на основе неузнавания своих

предпосылок, обусловленных структурой символического порядка.

Т.е. воображаемая идентификация строится на некоем осадке, который

выпадает в результате символизации Реального в процессе означивания.

Продвинувшись слишком далеко в обнаружении истины (недоступного нам

Реального) мы рискуем самой своей онтологической устойчивостью. Ибо сама

это устойчивость конституируется иллюзией, проистекает из неузнавания.

Истина вырабатывается самим анализом, т.е. анализ задает границы значения.

Субъект конституируется этим процессом, но не управляет им. Анализ-это

символизация воображаемых следов, определяемых Лаканом как «симптом».

Симптом предстает перед нами сначала как след, который и останется всегда

непонятным, до тех пор, пока анализ не продвинется достаточно далеко.

Симптомы смысла не несут, они лишь указатели того, откуда проистекают.

Деррида предлагает использовать фрейдовское понятие следа (симптома) вне

рамок метафизики присутствия. «След есть стирание себя, своего собственного

присутствия, он составляется угрозой или страхом своего непоправимого

исчезновения, исчезновения своего исчезновения»[47].

Неузнавание является имманентным условием окончательного достижения

истины, более того, оно изначально обладает позитивным онтологическим

измерением. Хайдеггер говорит: «Конечность Dasein – разумение бытия - лежит

в забытости. Она не есть нечто случайное и преходящее, но образует себя

необходимо и постоянно. Любая фундаментально-онтологическая конструкция,

нацеленная на раскрытие внутренней возможности разумения бытия, должна

набрасыванием вырывать у забытости устанавливаемое наброском. Так что

аналитика Dasein с самого начала должна стремиться к усмотрению Dasein в

человеке в свете именно того способа бытия человека, который по своей

сущности тяготеет к тому, чтобы отставлять Dasein и его разумение бытия,

т.е. изначальную конечность, в забытость»[48].

За неузнаванием скрывается наслаждение, а знание приводит к потере

этого наслаждения (« наслаждение возможно только при условии некоторого не-

знания»). С точки зрения Лакана реальное ядро наслаждения – симптом,

сохраняющийся как избыток и постоянно возвращающийся, невзирая на попытки

разрешить его анализом, выразить в слове его смысл.

Симптом – это шифрованное, кодированное сообщение у которого есть

свой адресат. Он изначально формируется ради своего истолкования, для

Другого, который и наделяет его смыслом. Даже будучи истолкован он

продолжает существовать, потому что симптом – это не только кодированное

сообщение для субъекта, но и одновременно способ организации своего

наслаждения. Поэтому субъект не в силах отказаться от своего симптома после

истолкования. Это шифрованное сообщение скрывает за собой фантазм как

сущность наслаждения.

Проблему разрешения симптома, сохраняющего свою структуру и после

истолкования и после дистанцирования от фантазма Лакан пытался решить через

введенное им понятие «синтома». Это такое означающее, которое не включено в

некую сеть, а непосредственно наполнено наслаждением. Синтом – это «

некоторая конфигурация означающих пронизанная наслаждением», это «

наслаждение со смыслом». Только симптом как синтом позволяет субъекту

«избежать безумия», «выбрать что-то (образование симптома) вместо ничто

(разрушение символического универсума)».

Только симптом придает некий минимум устойчивости бытию-в-мире,

связывая наслаждение с определенным означающим, с символическим

образованием. (В психоаналитической практике – это окончание

психоаналитической процедуры, в которой происходит идентификация с

симптомом. Пациент способен распознать в Реальном своего симптома

единственное основание бытия). «Симптом: патологическая, специфическая

конфигурация означающих, некий рубеж наслаждения, инертное пятно,

противящееся коммуникации и истолкованию, пятно не могущее быть включенным

в движение дискурса, в систему социальных связей, но в то же самое время,

являющееся их условием»[49].

Лакан описывает структуру производства субъективности в процессе

символизации желания. Процесс субъективации можно рассматривать как одну из

составляющих процесса означивания. Именование объекта, идентификация с

определенным словом происходит с необходимым разрывом между самим объектом

и именем его выражающем. Именование, как и процесс субъективации,

происходит опосредовано, ретроактивно. Это – основной смысл элементарной

формы графа желания.

Промежуток, пустотность образующаяся в процессе включения субъекта в

символический порядок порождает некий остаток, который именуется Лаканом

objet petit a, как «то, что есть в объекте помимо его самого». Как продукт,

как то что остается после процедуры символизации являясь вакуумом и

пустотностью – это и есть Реальное, но как исходный пункт, как основание,

Реальное – это полнота, без какой бы то ни было нехватки. В качестве

изначально утраченного объекта этот остаток до определенной степени

совпадает со своей утратой – это есть воплощение пустоты, которая

функционирует как объект желания. Он не обладает позитивным содержанием,

«это объективация перерыва в реальности, открытого появлением

означающего»[50]. Означающее – «это уже не материальный носитель

означаемого, абстрактного представления, как у Соссюра», это субститут,

восполняющий пустоту, он репрезентирует ее нехватку. Парадокс означающего в

том, что он выступает частью репрезентации действительности («восполняет

пустоту, дыру в ней»), и одновременно с необходимостью включен в сам факт

означивания. Желание артикулируется самим разрывом между означающим и

означаемым.

Этот остаток на другом уровне (уровень наслаждения в полном графе)

трактуется как некое не включенное, выпавшее из означивания наслаждение.

«Наслаждение – это то, что не может быть символизировано, его присутствие в

поле означающего может быть определено только по дырам и возмущениям в этом

поле. Так что единственно возможным означающим наслаждения является

означающее нехватки в Другом, означающее неполноты Другого»[51].

Наслаждение сопротивляется символизации, включению в Порядок, так

как само по себе принадлежит Реальному как полноте этого наслаждения.

Отсюда разрыв, пустота, которая характеризует субъекта, попавшего в сети

означающего. Он одновременно принадлежит этому Порядку, Закону, а с другой

стороны содержит в себе непроницаемое ядро Реального, которое ускользает от

этого символического порядка (Другого).

Однако Другой тоже является перечеркнутым фундаментальной

невозможностью, структурированной вокруг некоей недостижимой/травматической

сущности, вокруг нехватки. Если бы Другой был закрытой структурой, то

субъект был бы обречен на радикальное отчуждение от Другого. «Так что

именно эта нехватка в Другом позволяет субъекту достигнуть своего рода «раз-

отчуждения», названного Лаканом сепарацией»[52]. Сам Другой также является

желающим Другим, так как не только субъект, но и Другой сепарированы от

объекта барьером языка. Эта нехватка в Другом дает возможность избежать

тотального отчуждения в означающем за счет отождествления себя, своей

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5