Этический аспект смерти

есть как непосредственно переживаемый экстаз из наличного состояния. С

какими бы интеллектуально и художественно рафинированными предметностями ни

занимался человек, его занятия впаяны в мир в форме переживания факта

устремленности к чему-то притягивающему (в потребностях, интересах,

влечениях или заботах) или, напротив, от чего-то отталкивающему (в ужасе и

отвращении). Причем и притягивающее и отталкивающее так же переживаются как

моменты, фактически присутствующие, открываемые указующим жестом - вот! Или

разновидностью этого же жеста - где?

Смерть в мире фактического занимает привилегированное место, выступая

самой мощной ужасающе-отталкивающей силой, безжалостной стихией

изничтожающей те особые предметности, к которым человек прилепляется в

своих влечениях, интересах или заботах. Она дана человеку как факт смерти

Другого, в который он вживается, ухаживая за умирающим, участвуя в

похоронах, посещая кладбища. Этот другой был референтом его чувств, нужд,

желаний и устремленностей, их реальностью и путем реализации. Под его,

Другого, взглядом, обладающим преимуществом вне-находимости, происходило,

выражаясь языком М. М. Бахтина, дооформление человека до целого. В

участливом внимании Другого его присутствию в мире одалживается возможность

быть выделенным и признанным в качестве уникального адреса в

коммуникативном пространстве. Смерть другого - это фатальная жизненная

неудача, ускользнувшая или, скорее, - украденная судьбой возможность

личного ис-полнения.

Смерть другого лишает возможности ис-полниться. Но всегда ли потеря

этой полноты трагична? Всегда ли та целостность, до которой "Я"

дооформляется во взгляде другого возвышает человека? Каждому дан опыт

недоброжелательного взгляда другого - близкого и первого встречного. Смерть

человека, взгляд которого дооформлял субьекта до целостного образа врага,

который навязывал ему бремя отношений сволочного и жестокого мира, несет

облегчение...

«Тень смерти прячется за фотографиями отца, бабушки, деда, друга -

дальних и близких. Человек переживает факт обращенности к ним (уже

умершим), постоянно сталкиваюсь с предметами, хранящими для меня их

присутствие. Их голоса, мысли и страсти томятся в кассетах, письмах и

книжках, громоздящихся на моем письменном столе - этом мире, фактически

открытом мне пишущему - вот здесь. А вот, стоит лишь открыть коричневую

обложку альбома, присутствую я, которого уже нет. Этот голенький малыш на

подушке с кружевами, чью человеческую позу бережно устанавливают в

присутствии взгляда фотоаппарата две руки того, кого уже нет, есть я,

которого так же уже нет вот такого! Я стал другим. И мое разглядывание моей

старой фотографии таит тошнотворно-подсасывающее переживание фактической

погруженности в поток становления. "Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь –« На самом деле то, что именуют мной, Не я

один. Нас много. Я - живой. Чтоб кровь моя остынуть не успела, Я умирал не

раз. О, сколько мертвых тел Я отделил от собственного тела!»(Николай

Заболоцкий)

Я становлюсь другим, и мой жизненный мир становится другим - и этот

вселяющий бессознательный ужас факт становления другим назойливо

предъявляется мне многочисленной предметностью, открываемой в простате

указующего вот. Мне дана как факт иллюзорность попыток удержаться в

безмятежности наличного состояния. Я из него перманентно вытолкнут,

выброшен потоком становления навстречу ничто смерти. Перманентное

переживание факта выставленности в ничтожащий поток становления дано как

ужас. Он формирует импульсивную и безуспешную реакцию отталкивания, попытку

улизнуть, как-то задержаться в присутствии наличного - фотографией на

стене, именем на скамейке, автором напечатанной статьи или книги. Но чем

настойчивее я стараюсь сохраниться в наличном, тем безжалостней мне

предъявляется обреченность на неудачу подобных попыток.» (И.П. Тищенко)

Однако ужас переживания факта смертности, не только отвращая

отталкивает, но и прельщая, притягивает человека.

"Есть упоение в бою И бездны мрачной на краю, Все, все что гибелью

грозит Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья". (А. С. Пушкин)

Рисковать, поставить себя на край пропасти, пройти по той черте, что

разделяет жизнь и смерть, заглянуть со сладким замиранием сердца в бездну -

все это составляет естественный горизонт присутствия человеческой самости в

мире, способ ее самоутверждения.

Изничтожающая смерть как мощный магнит, обладающий одновременно

"отталкивающим" и "притягивающим" полюсами, в напряженном экстазе ужаса

разворачивает самость в потоке становления как своеобразную стрелку компаса

"от себя" лицом к "ничто". Причем, разворачивая, выставляет ее во вне из

наличного состояния.

2.В жизненном мире человека, оказывается, не на что опереться - все,

чтобы он не хотел удержать в своем присутствии, в том числе и он сам

становится иным. Путь к устойчивости само-стояния лежит по ту сторону

жизненного мира. Это путь трансцендирования, как бы развивающий энергию

выдвижения в Ничто. Через процедуру трансцендирования человек расчленяет

собственное существо на пребывающее устойчивое бытие самости, вынесенное за

скобки мира, и заключенную в этих скобках, становящуюся наличность событий,

в том числе и его телесную фактичность. В этой установке сознания,

поляризованность человеческого существования выражается в оппозициях «Я» и

«Тела», сущности и явления, цели и средства, смысла и выражения.

Трансцендирование, таким образом, производит фундаментальную метафизическую

работу разбиения человеческого бытия на "внешнее" и "внутреннее".

Одновременно структурализуется мир фактического присутствия, распадаясь на

феномены, которые детерминированы "внутренним" человека и являются

результатами его само-детерминации и само-выражения, и феномены из-вне (для

этой самости) определенными к существованию. Превращение второго рода

феноменов фактического мира в феномены первого рода представляет собой

процесс очеловечивания природы и самого человека.

В результате трансцендирования из наличного состояния, в котором

смертность выступает как чистый факт, человек приобретает самоидентичность,

которая в перспективе противопоставлена смерти и становлению. Находя себя

пребывающим в своей сущности, он оптимистически противостоит конечной

превратности, нестабильности и трагизму эмпирического существования. Как

сказал философ: "В марксистской философии конечность индивида

рассматривается как диалектический момент существования человечества,

восходящего в своем поступательном развитии к более совершенным

общественным формам выявления сущностных сил человека... Для марксистской

философии трагизм смерти снимается именно тем, что индивид как носитель

всеобщего продолжает жить в роде".

«Моя рука не есть часть моей "самости". Ее можно отсечь ничуть не

уменьшив моего "Я". Даже мое тело в целом не есть моя самость. Оно

постоянно становится другим (отмирает), но Я-то остаюсь тем же - и в теле

малыша на подушках, и в теле пионера на Красной площади, и в теле молодого

мужчины в день бракосочетания, и в этом теле согнувшегося над листом бумаги

"скриптора", с ноющей поясницей и зудящей недосягаемой для руки областью на

спине. Несущий смерть поток становления как бы смывает прах несущественной

и неподлинной эмпиричности, отмывая крупицы подлинного в человеке - его

нетленной сущности.»(И.П.Тищенко)

Смерть завершает эту работу, действуя как фотографический реагент,

проявляющий самость, освобождая всеобщее и родовое в человеке (сущность) от

затемняющей связанности с конечным эмпирическим существованием. Человек как

эмпирическое тело исчез с лица земли, а его опредмеченная в орудиях труда и

в произведениях художественного творчества сущность продолжает жить. И

умерший тем более жив в роде, чем больше его индивидуальная жизнь была

выражением всеобщего, т. е. чем больше она была творчески производительна.

Аналогичным образом, для христианского сознания смерть представляет

собой особое событие, в котором мечущаяся, подверженная превратностям

изменчивого мира душа человека приобретает свою завершенную целостность или

ин-дивидуальность. Смерть как бы обнажает замысленную в Божественном разуме

судьбу этого конкретного человека, его самость - то, что он есть на самом

деле и с чем предстанет на суд Творца. Поэтому в рамках христианского

миросозерцания, человек рассматривается как бытийствующий в своей сущности,

обращенный к ней в каждом эмпирическом шаге лишь тогда, когда этот шаг или

этот поступок человека рассматривается сквозь призму последнего часа. В

средневековом сознании каждое мгновение нравственно осознается и

осмысляется... как мгновение предсмертное, замыкающее жизнь, мгновение

исповеди, мгновение на грани времени и вечности. Это означает, что каждый

миг, вынесенный на порог вечности, нравственно завершает земное время

человека, все его жизненные поступки.

Натуралистически атеистическому сознанию просвещенных европейцев, не

верящих ни в коммунизм, ни в господа Бога, но лишь в "атомы и пустоту" в

смерти так же предъявляется их сущность - разлагающаяся до атомарных

субстанций плоть.

Таким образом, смерть в мире фактического выступает как своеобразная

"дверь", связующая имманентное существование с трансцендированной

сущностью.

3. Трансцендируя перед лицом смерти из потока становящейся

фактичности, человек обнаруживает различные предметности этого мира (в том

числе и фактичность смерти) как нечто находящееся в своем распоряжении. Это

распоряжение может быть либо манипулятивным - в роли средства для

поставленной цели, или коммуникативным - в роли знака для выражения смысла.

Через средства и знаки его самость утверждает свое присутствие во внешнем

мире как нечто по сути своей внутреннее. Причем это самоутверждение может

иметь две морально дифференцируемые модальности - жертвы и убийства,

которые в свою очередь двояко направлены - на себя и на другого.

Например, самоубийство неизлечимого больного может с одной стороны

играть роль средства избавления от непереносимых физических и психических

страданий, или средством избавления от страха их приближения. Оно же

нередко выступает в роли знака - последней отчаянной и тираничной попытки

обратить внимание окружающих на себя. Смерть превращается в немой крик - Я

здесь!

Однако тоже самое по фактической предъявленности действие может

выступить не убийством, а жертвой, с помощью которой человек стремится

избавить близких от ада душевных страданий, связанных с необходимостью

ухода за ним, или бремени финансовых издержек на сиделку и дорогостоящие

лекарства, от урона, причиняемого их жизненным планам прикованностью к его

умирающему телу. Здесь само-пожертвование есть лишь средство. Но нередко

оно выступает как мощный коммуникативный жест. Например, самосожжение как

жест политического протеста против социальной несправедливости.

Убийство другого на протяжении всей истории человечества выступало в

качестве наиболее популярного средства само-утверждения в форме грабежа

собственности, приватизации, дуэлей, войн и. д. Не менее древние корни у

публичной казни как средства установления власти и одновременно ее

присутствия в жизненном мире каждого индивидума и социума в целом. Ту же

роль сыграл, благодаря прямым трансляциям CNN, расстрел президентскими

танками "Белого дома". На какой-то краткий исторический момент власть как

бы обрела себя, заставила основных политических субъектов признать свою

волю. Но затем, испугавшись собственного отображения в зеркале

национального и международного общественного мнения, трусливо отвернулась

от себя - "Это не Я!"

Не менее популярны в современном мире и человеческие жертво-

приношения. Здесь и деяния политических лидеров во имя национальных,

классовых и иных ценностей, бросающих на алтарь отечества тысячи жизней

своих соотечественников. Здесь и свершения ученых мужей, проводящих

рискованные эксперименты на людях, которые им стоят дешевле, чем содержание

лабораторных морских свинок. Во имя прогресса науки или славы Родины

оправданы любые жертвы.

Во всех подобного рода ситуациях, человек самоутверждается, т. е.

открывает свою самость для себя и других как присутствующую в наличии через

власть, устанавливаемою посредством смерти. Это настоятельное стремление к

самоутверждению с необходимостью вводит смерть как элемент фактического

мира в круг предметностей, над которыми самость пытается установить свой

контроль. Смерть как внешняя и независящая стихия должна быть авторизована,

должна превратиться из события, случающегося с человеком, так же как она

случается с животным и растением, в его поступок. Возможность подобного

усвоения смерти наглядно демонстрирует описанный выше суицид как средство и

коммуникативный акт.

Однако в последних случаях смерть оказывается важной для достижения

чего-то иного, а не сама по себе. Она в этих действиях в принципе может

быть заменена на другие средства или знаки. Открытие новых обезболивающих

средств может заменить суицид как бегство от боли, признание со стороны

других - суицид как коммуникативный акт. Усвоение смерти как

заключительного аккорда моей жизни принципиально необходимо для полноты ис-

полнения человека. Смерть как акт предельной самодетерминации, превращает

всю жизнь человека целиком в поступок, т. е. максимально расширяет границы

своего ответственного бытия, моральное пространство человечества. Если

смерть происходит с человеком как естественное событие, такое же как

пищеварение - то оно происходит по ту сторону добра и зла, т. е. в принципе

вне пространства человеческого присутствия.

Только установив себя в просвет гамлетовского вопроса - "Быть или не

Быть?"- человек переживает себя свободным от впаяности в мир фактического,

и через эту свободу ответственным за все с ним происходящее. В этом смысле

выбор смерти начинает трактоваться правом человека - некоторым непременным

общественно призванным условием его само-реализации. Самоубийство как

средство, которое в принципе можно заменить и другим средством, не требует

легитимизации. Во многих случаях, обманув родственников или врача, можно

без труда достичь желаемой цели. Это банальная человеческая ситуация,

распространенная повсеместно и при демократии, и при тоталитарных режимах.

Коренящаяся в основаниях современной культуры установка на предельную

самодетерминацию с необходимостью рано или поздно ставит перед обществом

вопрос о праве на смерть, как одном из неотчуждаемых прав человека,

требующих общественного признания и защиты.

4. Самоутверждение человека и открытость его самости для него самого

и других в определенного рода действиях возможно лишь постольку, поскольку

каждому отдельному эмпирическому акту уже предшествует как возможное

пространство открытости. До того, как человек убъет (принесет в жертву)

себя или другого - ему, его самости уже открыта пред-расположенность

(причастность) к смерти и себя и другого. До того, как самоубийство

больного превратится в коммуникативный жест (знак), обращенный к другим,

для него уже предсуществует в мире его возможностей - пространство

коммуникации, в котором самость другого обладает как бы "глазом" для того,

чтобы прочесть этот знак, или "ухом" способным расслышать вопль самоубийцы.

Так же как и самость самого потенциального самоубийцы своим внутренним

чувством как бы предчувствует свой еще неизданный вопль.

Иными словами, человек открывающий свою самость как

трансцендированную сущность, властвующую и коммуницирующую посредством

смерти, неизбежно обнажает и неустанно подтверждает (дабы избежать любой

попытки амнезии) свою предрасположенность (причастность) и рецептивную

открытость ей.

5. Однако трансцендированию, присутствующему в чисто коммуникативных

и манипулятивных актах, еще недостает радикальности. Смерть, как и иные

элементы мира фактичности, сохраняют свою органическую сращенность с

центром самоидентичности, как ее своеобразные "функциональные органы".

Между полюсами сущности и фактического существования, на которые

дифференцированно существо человека, еще нет ничего. Они соприсутствуют в

органической сочлененности и неотчужденности.

Радикализация трансцендирования осуществляется при попадании

человеческого существа в просвет вопроса об истине. В рамках нашей культуры

этот вопрос структурирован дискурсом гносеологического отношения. Пока

элементы становящейся фактичности имели для человека органный статус, т. е.

были средствами и знаками для целей и смыслов его самости, то вполне

естественно, что их судьба в мире этой самостью и определялась. В рамках

гносеологического отношения мир фактичности приобретает статус

объективного.

Судьба событий в объективном мире нацело определяется взаимодействием

элементов, выстраивающихся друг по отношению к другу в цепочки причинно-

следственных отношений. Самость как "случайная" относительно закономерной

организации объективного мира "субъективность" выбрасывается из него и

размещается в позиции гносеологического субъекта (объективного

наблюдателя). Между "самостью" и миром объективной фактичности возникает

фундаментальный разрыв взаимонепричастности и одновременно взаимной особо

интимной открытости, которой не было в рамках органической связанности.

Ведь именно поставив себя в позицию дистанциированного наблюдателя, человек

приобретает, во-первых, способность созерцать события в их истинной

данности (то, что классическая метафизика называла первичными физическими

качествами вещей), во-вторых, возможность открывать для себя истинные

закономерности, правящие в эмпирическом мире, а, в-третьих, властвовать

через познание истины над событиями в мире фактически данного.

Дарящий власть свет истины - вот, что заполняет разрыв, между

самостью, сфокусированной в точку зрения гносеологического субъекта, и

телесностью, вписанной в физическую природу.

Смерть как и любой фрагмент фактического мира в рамках

гносеологического отношения становится объектом познания. И хотя сама она

как акт радикальной трансформации еще живого в уже мертвое постоянно

ускальзывает от взгляда объективного наблюдателя, но это удручающее

ускользание не лишает исследователей оптимизма. Следы смерти во множестве

разбросаны на песке причинно-следственных взаимоотношений. Стоит еще чуть-

чуть покопаться, просеять пару другую бесконечностей фактов сквозь сито

верно методологически организованной теоретической рефлексии и истина жизни

и смерти будет в наших руках. Открыв истинное знание причин смерти, человек

получит над ней власть и станет бессмертным.

Собственно говоря, многое уже сделано на этом пути. Сколько болезней,

ранее неотвратимо вызывавших смерть, практически побеждены или находятся

под эффективным контролем врачей. Идут успешные эксперименты, обещающие

победу над старением. Смерть отступила - средний срок жизни увеличился

повсеместно, что бы ни утверждала науконенавистники из лагеря пророков

экологической катастрофы. Однако стал ли человек от этого менее смертным? И

мотылек, чья жизнь укладывается в световой день, и дуб, живущий несколько

столетий - одинаково смертны по сути своего бытия.

Этика Духа

Когда человек ставит перед собой высокие идеалы, высокие цели, он

часто забывает о том, насколько коротка его жизнь. Очень многие люди с

какой-то агрессивной радостью пытались и пытаются теперь отыскать научные

аргументы, ниспровергающие древнее учение о том, что человеческий дух

неразрушим. Между тем, это стремление к уничтожению, это стремление лишить

человечество самой сокровенной, самой задушевной, самой древней надежды

напрасно выступает под лозунгом, девизом научности: потому что все этапы

цивилизации, все общества имели эту идею и эту веру.

Когда археологи открывают древние захоронения людей каменного века,

они находят их похороненными в позе младенца, как в утробе матери. Тем

самым древние люди как бы хотели сказать, что после физической смерти

начинается иная жизнь. Древние религии Египта, Вавилона, Индии, Греции

всегда стояли на твердой почве иммортализма, то есть бессмертия души.

Это соборный, коллективный опыт всего человеческого рода. Для

древнего египтянина иная жизнь была подобна этой жизни. Тем не менее,

человек в той, иной жизни отождествлялся с высшими существами, с богами, и

его натура переживала некую таинственную трансформацию.

Иные цивилизации представляли себе посмертие унылым и мрачным.

Напрасно нам пытаются внушить, будто идея бессмертия родилась из страха,

как утешение. Что говорит о посмертном бытии Гомер в "Одисее"?. Вспомните,

какое там сумрачное царство, наполненное несчастными духами. Однако они

живут, однако они существуют. И в той же греческой религии впоследствии

возникает мысль о раздвоении личности человека в посмертии. Какая-то часть

его идет в мрачный эреб, а какая-то часть оказывается в ином светлом мире.

В индийской религии личности не существует. Есть только одна

сверхличность - божественное бытие, всплесками которого являются наши

личности. Рождаясь на короткое мгновение в мир, они уходят опять,

погружаясь в сверхбытие. И только жажда жизни, привязанности мирские,

воздаяние кармы влечет их снова на землю, они воплощаются вновь в других

живых существах или в людях. Тем не менее индиец всегда понимал, что смерть

Страницы: 1, 2, 3