Эрос как страсть

Итак, если вера не противоречит хри­стианству, то не противоречат ему и те настроения, которые вытекают из веры, и те поступки, которые обусловливают­ся этими настроениями. Вера осуждает; все поступки, все настроения, противо­речащие любви, гуманности и разуму, не противоречат вере. Все ужасы истории христианской религии, о которых верующие говорят, что они не выте­кали из христианства, возникли из веры, следовательно, из христианства. Даже это их отрицание является неизбежным следствием веры; ибо вера присваивает себе только все хорошее, а все дурное оставляет на долю неверия, ереси, или на долю человека вообще. Но, отрекаясь оттого, что она виновница зла в хрис­тианстве, вера лишний раз убедительно доказывает нам, что она есть истинная виновница этого зла, так как этим она свидетельствует о своей ограниченнос­ти, пристрастии и нетерпимости, благо­даря чему она желает добра только себе и своим приверженцам и зла — всем другим. Вера приписывает добро, сде­ланное христианами, не человеку, а хри­стианину, а дурные поступки христиан не христианину, а человеку. Итак, злые деяния христианской веры соответству­ют сущности веры — той веры, как она выражена в древнейшем и самом свя­щенном источнике христианства — биб­лии. «Кто благовествует вам не то, что вы приняли, да будет отлучен». «Не впрягайтесь в чужое ярмо с неверными, ибо, что общего между справедливостью и беззаконием? Что общего у света с тьмою? Что общего у верного с неверным? Можно ли сравнивать храм божий с идолами? Ведь вы — храм бога живого, как сказал бог; вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их богом, и они будут моим народом. И потому выйдите от них и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистым, и я приму вас». Вера неизбежно переходит в нена­висть, а ненависть — в преследование, если сила веры не встречает противо­действия, не разбивается о другую, чуждую вере силу, о силу любви, гуман­ности и чувства справедливости. Вера неизбежно считает себя выше законов естественной морали. Учение веры есть учение об обязанностях по отношению к богу — высший долг есть вера. Обя­занности по отношению к богу превос­ходят обязанности по отношению к че­ловеку настолько же, насколько бог превосходит человека. Обязанности по отношению к богу неизбежно сталкива­ются с общечеловеческими обязаннос­тями. Бог не только мыслится и пред­ставляется как существо универсаль­ное, отец людей, любовь,— такая вера есть вера любви,— он еще представ­ляется как личное существо, как сущес­тво само по себе. Следовательно, как бог, в качестве существа себе довлею­щего, отличается от человека, так и обязанности по отношению к богу отли­чаются от обязанностей по отношению к людям, и в душе вера обособляется от морали и любви*. Нельзя указывать на то, что вера в бога есть вера в лю­бовь, в добро, что вера есть выражение доброго чувства. Нравственные опреде­ления исчезают в понятии личности; они становятся второстепенным делом, простыми акциденциями. Сутью дела является субъект, божественное я. Лю­бовь к богу как к существу личному носит не нравственный, а личный харак­тер. Множество благочестивых песен дышат любовью только к господу, но в этой любви не обнаруживается ни ма­лейшей искры какой-либо высокой нравственной идеи или настроения.

Для веры нет ничего выше ее самой, ибо ее объектом является божественная личность. Поэтому она ставит вечное блаженство в зависимость от себя, а не от исполнения общих человеческих обя­занностей. Но все, что имеет своим последствием вечное блаженство, неиз­бежно становится в глазах человека главным делом. Поэтому мораль, кото­рая внутренне подчиняется вере, может и должна подчиняться ей и во внеш­нем, практическом отношении. Поэтому неизбежны и такие поступки, в которых обнаруживается не только различие, но и противоречие между верой и мора­лью,— поступки дурные в нравственном отношении, но похвальные в отношении веры, целям которой они наилучшим образом служат. Все спасение заклю­чается в вере; поэтому все зависит от спасительности веры. При опасности для веры подвергаются опасности и веч­ное блаженство, и слава божия. Поэ­тому вера разрешает все, что способ­ствует ее утверждению; ведь вера, в строгом смысле, есть единственное бла­го в человеке, подобно тому, как сам бог есть единственное благое существо, по­чему первая, высшая заповедь гласит: «веруй!».

Но так как между верой и нравствен­ным настроением нет никакой естествен­ной, внутренней связи и так как вера по существу равнодушна к нравствен­ным обязанностям и приносит любовь к человеку в жертву славе божией, то именно поэтому от веры и требуется, чтобы она сопровождаларь добрыми де­лами и проявляла себя актами любви. Вера, безразличная в отношении любви или бессердечная, противоречит разуму, естественному чувству справедливости человека, нравственному сознанию, из которого непосредственно возникает любовь, как закон и истина. Поэтому вера, в противоречии со своей сущ­ностью, в себе самой ограничивается моралью: вера, не творящая добра, не проявляющая себя актами любви, не есть истинная, живая вера. Но это ог­раничение не вытекает из самой веры. Независимая от веры сила любви пред­писывает ей законы; ибо здесь крите­рием истинности веры становится нрав­ственное качество; истина веры делает­ся зависимой от истинности морали — отношение, противоречащее вере.

Вера делает человека блаженным; но, несомненно, она не внушает ему дейст­вительно нравственных настроений. Если она исправляет человека и имеет своим результатом моральные настро­ения, то это исходит лишь из внутрен­него, не зависящего от веры убеждения в неопровержимой истинности морали. Мораль, а никоим образом не вера взывает к совести: твоя вера ничто, если она не способна тебя исправить. Правда, нет спора, уверенность в веч­ном блаженстве, в прощении грехов, в благодати, спасающей от всех наказа­ний, может побудить человека делать добро. Человек, у которого есть эта ве­ра, обладает всем; он блажен, он ста­новится равнодушным к благам этого мира; он не знает зависти, стяжания, тщеславия, чувственных желаний; все земное исчезает перед божественной благодатью и вечным неземным блаженством. Но добрые дела исходят у ве­ры не из любви к самой добродетели. Не любовь, не объект любви, не че­ловек, основа всякой морали, является - пружиной его добрых дел. Нет! Он де­лает добро не ради добра, не ради че­ловека, а ради бога — из благодарности к богу, который все для него сделал и для которого он в свою очередь дол­жен сделать все, что только находится в его власти. Он перестает грешить, ибо грех оскорбляет бога, его спаси­теля, его господа и благодетеля. Поня­тие добродетели заменяется здесь поня­тием искупительной жертвы. Бог принес себя в жертву человеку, поэтому и че­ловек должен жертвовать собою богу. Чем крупнее жертва, тем лучше и дея­ние. Чем больше деяние противоречит природе человека, чем больше самоот­речение, тем выше добродетель. Особен­но католицизм развил и осуществил это исключительно отрицательное понятие добра. Его высшее моральное понятие есть понятие жертвы, отсюда высокое значение отрицания половой любви — девство. Целомудрие или, вернее, дев­ство есть характерная добродетель ка­толической веры. Оно не основано на природе и есть чрезвычайная, самая трансцендентная, фантастическая доб­родетель, добродетель супранатуралистической веры; оно есть высшая доб­родетель для веры, но не добродетель сама по себе. Следовательно, вера счи­тает добродетелью то, что само по себе, по своему содержанию, не есть доброде­тель; ей, стало быть, неведомо чувство добродетели; она необходимо должна снижать истинную добродетель, пото­му что превозносит мнимую доброде­тель и не руководится никаким иным понятием, как только понятием отри­цания, противоречия человеческой при­роде.

Итак, деяния истории христианской религии соответствуют христианству, хотя и противоречат любви; поэтому противники догматического христианс­тва совершенно правы, когда они винят его за жестокие поступки христиан; од­нако они в то же время противоречат и христианству, так как христианство есть не только религия веры, но и ре­лигия любви и обязывает нас не только верить, но и любить. Значит, бессер­дечные деяния, внушенные ненавистью к еретикам, одновременно соответству­ют и противоречат христианству? Как же. это возможно? Да, христианство санкционирует в одно и то же время как поступки, вытекающие из любви, так и поступки, вытекающие из веры без любви. Если бы христианство сде­лало законом только любовь, то привер­женцы его были бы правы и христи­анство нельзя было бы обвинять во всех ужасах истории христианской религии; если бы оно сделало законом только веру, то и упреки людей неверующих были бы справедливы, безусловно, без всяких ограничений. Но христианство не отдалось всецело любви; оно не под­нялось до той высоты, чтобы понимать любовь абсолютно. И оно не могло достичь этой свободы, раз оно есть ре­лигия,— и поэтому любовь осталась в подчинении у веры. Любовь есть экзо­терическое, а вера эзотерическое уче­ние христианства — любовь есть только мораль, а вера — религия христианской религии.

Бог есть любовь. Это положение есть высший принцип христианства. Но про­тиворечие между верой и любовью зак­лючено уже и в этом положении. Лю­бовь есть только предикат, а бог — субъект. Чем же является этот субъект в отличие от любви? Я должен по не­обходимости так ставить вопрос и де­лать это различие. Необходимость раз­личия отпала бы лишь в том случае, если бы имело силу обратное положе­ние: любовь есть бог, любовь есть абсо­лютное существо. В положении «бог есть любовь» субъект является тьмою, в которой прячется вера; а предикат — светом, которым впервые освещается сам по себе темный субъект. В пре­дикате я проявляю любовь, а в субъ­екте — веру. Любовь не наполняет все­го моего духа: я оставляю еще место и для нелюбви, когда я мыслю бога, как субъект в отличие от предиката. Поэ­тому я не могу не терять из виду или мысль о любви, или мысль о субъекте и должен жертвовать то любовью ради личности бога, то личностью бога ради любви. История христианства достаточ­но подтверждает это противоречие. Ка­толицизм с особенным воодушевлением превозносил любовь как божественную сущность, так что у него в этой любви совершенно исчезала личность бога. Но в то же время в одной и той же душе он жертвовал любовью ради величия веры. Вера зиждется на самостоятель­ности бога, а любовь уничтожает ее. «Бог есть любовь», это значит: бог есть ничто сам по себе; кто любит, тот пос­тупается своей эгоистичной самостоя­тельностью; он обращает то, что любит, в неотъемлемую сущность своего бытия. Но когда я погружаюсь в глубину люб­ви, во мне опять всплывает мысль о субъекте и нарушает гармонию божест­венной и человеческой сущности, кото­рую установила любовь. Выступает ве­ра со своими притязаниями и оставляет на долю любви только то, что принад­лежит вообще предикату в обыкновен­ном смысле. Она не позволяет любви свободно и самостоятельно развивать­ся; она делает себя сущностью, главным делом, фундаментом. Любовь веры есть только риторическая фигура, поэтичес­кая фикция веры — вера в экстазе. Ког­да же вера начинает приходить в себя, тогда и от любви ничего не остается. Это теоретическое противоречие дол­жно было неизбежно проявиться и прак­тически. Неизбежно,— ведь любовь в христианстве замарана верою, она не берется свободно и в чистом виде. Лю­бовь, ограниченная верой,— не подлин­ная любовь. Любовь не знает закона вне себя самой; она божественна сама по себе; она не нуждается в благо­словении веры; она может быть обосно­вана только самой собой. Любовь, ско­ванная верой, есть любовь узкая, лож­ная, противоречащая понятию любви, т. е. себе самой, любовь лицемерная, поскольку она в себе прячет зародыш религиозной ненависти; она добра то­лько до тех пор, пока не задевается вера. В этом противоречии с собою она оказывается во власти дьявольских со­физмов, чтобы сохранить вид любви, к каким прибегал, например, Августин в своей Апологии гонения на еретиков. Любовь, ограниченная верою, не на­ходит для себя противоречия в тех дея­ниях, в которых нет любви и которые разрешает себе вера; она толкует акты ненависти, совершающиеся из-за веры, как акты любви. И она по необходи­мости подпадает под действием этих противоречий, так как противоречием представляется уже сама любовь, огра­ниченная верой. Мирясь с этим ограничением, она утрачивает свой собствен­ный критерий и свою самостоятельность суждения; она в бессилии поддается внушениям веры.

Здесь мы опять находим пример тому, что многое, о чем буквально в библии не говорится, тем не менее, по духу содержится в ней. Мы находим те же самые противоречия, какие видим у Августина и вообще в католицизме, но только здесь они более определенно высказаны и получили очевидное и поэ­тому возмутительное выражение. Биб­лия осуждает из-за веры, милует из-за любви. Но она знает только одну, осно­ванную на вере любовь. Следовательно, здесь мы имеем любовь проклинающую, ненадежную любовь, которая не дает мне никакой гарантии, что она не пре­вратится в ненависть, ведь если я не признаю символа веры, то я выпадаю из сферы царства любви, делаюсь пред­метом проклятия и гнева божия, так как существование неверных оскорбляет бога и является как бы сучком в его глазу. Христианская любовь не пре­одолела ада, так как она не преодолела веры. Любовь сама по себе находится вне сферы веры, а вера — вне сферы любви. Но любовь является неве­рующей потому, что она не знает ничего более божественного, чем она сама, потому что она верит только в самое себя как абсолютную истину.

Христианская любовь уже потому есть любовь своеобразная, что она есть любовь христианская и называется христианской. Но в существе любви лежит универсальность. Пока христиан­ская любовь не отрешится от христиан­ства и не признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять чувство правды — ведь лю­бовь именно и уничтожает всякое раз­личие между христианством и так называемым язычеством,— до тех пор она будет любовью ненормальной, про­тиворечащей вследствие своего свое­образия существу любви, будет любо­вью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости сделалась пред­метом иронии. Истинная любовь себе довлеет; она не нуждается ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума и при­роды — она есть не что иное, как осу­ществление единства рода через едино­мыслие. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления, все равно, будут ли они религиозного или умозрительного порядка. Но с суеве­рием всегда бывает, связан дух секта­нтства и сепаратизма, а с сепара­тизмом — фанатизм. Любовь может корениться только в единстве рода, в единстве интеллекта и в природе че­ловечества; только тогда она есть осно­вательная, принципиально выдержан­ная, свободная и надежная любовь, ведь тогда она опирается на источник любви, из которого исходила и любовь Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по собственному произволу и по­буждению, а в силу природы челове­ческой. Если любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая, обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем собственном основании. Пото­му ли мы должны любить друг друга, что Христос нас любил? Но такая лю­бовь была бы аффектацией и подра­жанием. Тогда ли любовь наша искрен­на, когда мы любим Христа? Но Хри­стос ли причина любви? Или он, скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство человеческой природы? Должен ли я любить Христа больше, чем человечество? Но не будет ли такая любовь призрачной? Могу ли я преодолеть сущность рода: любить не­что более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа; чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви, каким он является во всех суеверных пред­ставлениях. Понятие любви есть поня­тие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив, я признаю эту жизнь только потому и в той мере, в какой она совпадает с законом, с понятием любви.

Исторически это доказывается уже тем, что идея любви вовсе не возникла впервые с христианством и не вошла вместе с ним в сознание человечества и потому не есть исключительно хрис­тианская идея. Царство политики, объединявшее человечество не свойст­венным ему способом, должно было распасться. Политическое единство есть единство насильственное. Деспо­тизм Рима должен был обратиться на самого себя и разрушиться. Но именно благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков политики. На место Рима стало понятие человечества, и вместе с тем понятие любви заняло место понятия господства. Даже иудеи смяг­чили свой полный ненависти религиоз­ный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой культуры. Филон3 восхваляет любовь как наивысшую доб­родетель. В понятии человечества лежа­ло начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий дух еще рань­ше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации чело­вечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как человека, уже ставит на одну ступень с господи­ном, допуская между ними даже друж­бу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Марк-Аврелий, император, также был стои­ком. Так сближала людей философия. Стоики учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые слова, предписывающие любить врагов. Практическим принципом стоиков яв­ляется начало любви. Мир представ­лялся им как общий город, а люди как сограждане. Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь, милосердие, гуманность, осо­бенно по отношению к рабам. Так исчезли политический ригоризм, равно патриотическая узость и ограничен­ность.

Своеобразным проявлением этих гу­манных стремлений — простонародным, популярным и потому религиозным — и притом наиболее напряженным про­явлением этого нового начала было христианство. Что в других местах определилось на пути культуры, то здесь получило выражение в религи­озном чувстве как деле веры. Этим христианство опять превратило все­общее единство в частное, любовь — в дело веры и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей любовью. Единство не было сведено к своему пер­воисточнику. Национальные различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры, противоположность хри­стианского и нехристианского, и эта противоположность раскрылась в исто­рии резче и с большой ненавистью, чем национальная рознь.

Всякая любовь, основанная на сепа­ратизме, противоречит, как сказано, сущности любви, которая не терпит ни­каких ограничений и преодолевает всякую обособленность. Мы должны любить человека ради человека. Чело­век является предметом любви, потому что он есть самоцель, разумное и спо­собное к любви существо. Это есть закон рода, закон разума. Любовь должна быть непосредственной любо­вью, и только непосредственная любовь есть любовь. Но если я между другим и мною, осуществляющим род в своей любви, вклиниваю представление лич­ности, в которой уже осуществлен род, то этим я уничтожаю сущность любви и нарушаю единство представлением третьего существа, находящегося вне нас; ведь это другое существо яв­ляется объектом моей любви не ради себя, т. е. не ради своей сущности, а потому только, что имеет сход­ство или нечто общее с этим прообра­зом. Здесь снова выступают на пер­вый план все противоречия, какие мы находим в личности бога, где поня­тие личности устанавливается в соз­нании и чувстве само по себе, вне того качества, которое обращает ее в лич­ность, достойную любви и почитания. Любовь есть субъективное существо­вание рода, подобно тому, как разум является его объективным существо­ванием. В любви, в разуме исчезает потребность иметь посредника. Сам Христос есть не что иное, как только символ, под которым народному соз­нанию представлялось единство рода. Христос любил людей: он хотел всех их осчастливить и объединить без раз­личия пола, возраста, состояния и на­циональности. Христос есть любовь человечества к самому себе, как об­раз — согласно развитой природе ре­лигии — или как лицо, но такое лицо, которое понимается как религиозный объект и имеет лишь значение об­раза,— лицо только идеальное. Поэ­тому отличительным признаком его учеников служит любовь. Но любовь, как сказано, есть не что иное, как проявление, осуществление единства рода в единодушии. Род не есть только мысль; он существует в чувстве, в на­строении, в энергии любви. Род воз­буждает во мне любовь. Исполненное любви сердце есть сердце рода. Итак, Христос есть сознание любви, сознание рода. Все мы должны быть едины во Христе. Христос есть сознание нашего единства. Таким образом, кто любит человека ради человека, кто возвы­шается до любви рода, до всеобщей любви, соответствующей сущности рода, тот — христианин, даже сам Христос. Он делает, что делал Христос, что, делало Христа Христом. Следо­вательно, где сознание рода возникает как род, там уже нет Христа, но остает­ся его истинная сущность, ибо он был лишь заместителем, образом сознания рода.

Вопрос 7: Любовь средневековья

Между XI и XIV веками в Западной Европе, как подчеркивает американская исследовательница У.Айерлэнд, возникло принципиально новое понимание любви, которое в наше время охарактеризовали как одно из важнейших изменений не только в чувствах людей, но и в духовном сознании человечества. Новое понимание выразилось в появлении куртуазной любви, или амора. Ее расцвет приходится на XI век с его крестовыми походами, организованными папством против ислама в Испании и на Среднем Востоке. Вслед за установлением связей с исламскими государствами в Южной Франции, а затем и во всей Западной Европе возникла новая поэзия, прославляющая страстную любовь к женщине. Из королевства в королевство ее несли трубадуры, поэты и миннезингеры. Поэзия куртуазной любви в романах о Тристане и Изольде, Ланселоте и Джиневре, Троилусе и Крессиде, Парсифале, а также в подлинной истории Элоизы и Абеляра.

В этих романах прославлялись разного рода страдания на почве земной любви, названные одним из американских писателей «горькой сладостью или сладкой горечью». Наивысшим счастьем считалось испытывать неутоленную страсть. Вокруг любви возник своеобразный культ. Можно сказать, что слова в христианском изречении «Бог есть Любовь» поменялись местами. В центре этого культа оказалась конкретная женщина. В отличие от эроса и агапэ амор был личным и избирательным чувством.

Предмет любви всегда тщательно выбирался любящим и не мог быть заменен никем иным. Чтобы стать достойной поклонения, женщине, в свою очередь, полагалось иметь мужа и быть недосягаемой. Куртуазную любовь часто осуждали за прославление супружеской измены и неуважение к браку. Однако супружеская измена вовсе не являлась целью куртуазной любви, а ее «безнравственность» обусловлена самой природой средневекового брака. Сущность куртуазной любви составляла свободно избранная и свободно дарованная любовь. В средние века считалось, что такая любовь недоступна супругам, которые руководствуются в своем поведении интересами продолжения рода и собственности, а также по­литическими амбициями. (Гуревич П. С.)

Й. Хёйзинг из книги «Осень Средневековья»

С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели со все большим надрывом, и только Данте смог добиться того, что инструмент его запел более чисто.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9