Мораль помощи и взаимопомощи в дохристианский период Руси

совместную жизнь родичей. Расселяясь по равнине, восточные славяне заняли

преимущественно лесную ее полосу. К ней относится замечание Иорнанда,

который, описывая пространство к востоку от Днестра, по Днепру и Дону,

говорит, что это весьма обширная страна, покрытая лесами и непроходимыми

болотами. Самый Киев возник на южной опушке этого громадного леса. В этом

пустынном лесистом краю пришельцы занялись ловлей пушных зверей, лесным

пчеловодством и хлебопашеством. Пространства, удобные для этих промыслов,

не шли обширными сплошными полосами: среди лесов и болот надобно было

отыскивать более открытые и сухие места и расчищать их для пашни или делать

в лесу известные приспособления для звероловства и пчеловодства. Такие

места являлись удаленными один от другого островками среди моря лесов и

болот. На этих островках поселенцы и ставили свои одинокие дворы, окапывали

их и расчищали в окрестности поля для пашни, приспособляя в лесу борти и

ловища. В пределах древней Киевской Руси до сих пор уцелели остатки

старинных укрепленных селений, так называемые городища. Это обыкновенно

округлые, реже угловатые пространства, очерченные иногда чуть заметным

валом. Такие городища рассеяны всюду по Приднепровью на расстоянии 4—8

верст друг от друга. Их происхождение еще в языческую пору доказывается

соседством курганов, древних могильных насыпей. Раскопка этих насыпей

показала, что лежащих в них покойников хоронили еще по-язычески. Не

думайте, что эти городища — остатки настоящих значительных городов:

пространство, очерченное кольцеобразным валом, обыкновенно едва достаточно,

чтобы вместить в себе добрый крестьянский двор.

Как возникли и что такое были эти городища? Я думаю, что это остатки

одиноких укрепленных дворов, какими расселялись некогда восточные славяне и

на которые указывает византийский писатель Прокопий, говоря, что

задунайские славяне его времени жили в плохих, разбросанных поодиночке

хижинах. Такие одинокие дворы или, говоря иначе, однодворные деревни

ставили славянские поселенцы, селясь по Днепру и по его притокам. Такими

однодворными деревнями и впоследствии колонизовалось Верхнее Поволжье.

Дворы окапывались земляными валами, вероятно, с частоколом, для защиты от

врагов, а особенно для обороны скота от диких зверей.

Из таких одиноких дворов вырос и самый город Киев. Повесть временных

лет помнит об основании этого города — знак, что он возник в сравнительно

близкое к ней время. Предание рассказывает, что на горном берегу Днепра, на

трех соседних холмах поселились три брата, занимавшиеся звероловством в

окрестных лесах. Они построили здесь городок, который назвали по имени Кия,

старшего брата, Киевом. Так Киев возник из трех одно-дворных деревень с

общим укрепленным убежищем, которые поставлены были тремя звероловами,

когда-то поселившимися на берегу Днепра. Как старший брат. Кий был князем в

первоначальном смысле родового старейшины; местное предание или

предположение ученого редактора летописи превратило его в знатного

родоначальника владетельного рода в племени полян, в князя, как понимали

это слово в XI в.

СМЕНА РОДА ДВОРОМ.

Такой ход расселения неизбежно должен был колебать крепкие дотоле

родовые союзы восточных славян. Родовой союз держался на двух опорах: на

власти родового старшины и на нераздельности родового имущества. Родовой

культ, почитание предков освящало и скрепляло обе эти опоры. Но власть

старшины не могла с одинаковой силой простираться на все родственные дворы,

разбросанные на обширном пространстве среди лесов и болот. Место

родовладыки в каждом дворе должен был заступить домовладыка, хозяин двора,

глава семейства. В то же время характер лесного и земледельческого

хозяйства, завязавшегося в Поднепровье, разрушал мысль о нераздельности

родового имущества. Лес приспособлялся к промыслам усилиями отдельных

дворов, поле расчищалось трудом отдельных семейств; такие лесные и полевые

участки рано должны были получить значение частного семейного имущества.

Родичи могли помнить свое кровное родство, могли чтить общего родового

деда, хранить родовые обычаи и предания; но в области права, в практических

житейских отношениях обязательная юридическая связь между родичами

расстраивалась все более. Это наблюдение или эту догадку мы припомним,

когда в древнейших памятниках русского гражданского права будем искать и не

найдем явственных следов родового порядка наследования. В строе частного

гражданского общежития старинный русский двор, сложная семья домохозяина с

женой, детьми и неотделенными родственниками, братьями, племянниками,

служил переходной ступенью от древнего рода к новейшей простой семье и

соответствовал древней римской фамилии. Это разрушение родового союза,

распадение его на дворы или сложные семьи оставило по себе некоторые следы

в народных поверьях и обычаях.

КУЛЬТ ПРИРОДЫ.

В сохраненных древними и позднейшими памятниками скудных чертах

мифологии восточных славян можно различить два порядка верований. Одни из

них можно признать остатками почитания видимой природы. В русских

памятниках уцелели следы поклонения небу под именем Сварога, солнцу под

именами Дажбога, Хорса, Белеса, грому и молнии под именем Перуна, богу

ветров Стрибогу, огню и другим силам и явлениям природы. Дажбог и божество

огня считались сыновьями Сва-рога, звались Сварожичами. Таким образом на

русском Олимпе различались поколения богов — знак, что в народной памяти

сохранялись еще моменты мифологического процесса; но теперь трудно

поставить эти моменты в какие-либо хронологические пределы. Уже в VI в., по

свидетельству Прокопия, славяне признавали повелителем вселенной одного

бога громовержца, т. е. Перуна. По нашей Начальной летописи Перун — главное

божество русских славян рядом с Белесом, который характеризуется названием

«скотьего бога» в смысле покровителя стад, а может быть и в значении бога

богатства: на языке этой летописи слово скот сохраняло еще старинное

значение денег. В древнерусских письменных памятниках нет ясных указаний на

семейства богов кроме сыновей Сварога. Но араб Ибн-Фадлан в начале Х в.

видел на волжской пристани, по всей вероятности у города Болгар, большое

изображение какого-то бога, окруженное малыми кумирами, представлявшими жен

и дочерей этого бога, которым русские купцы приносили жертвы и молитвы; не

ясно только, какие купцы здесь разумеются, варяжские или славянские.

Общественное богослужение еще не установилось, и даже в последние

времена язычества видим только слабые его зачатки. Незаметно ни храмов, ни

жреческого класса; но были отдельные волхвы, кудесники, к которым

обращались за гаданиями и которые имели большое влияние на народ. На

открытых местах, преимущественно на холмах, ставились изображения богов,

перед которыми совершались некоторые обряды и приносились требы, жертвы,

даже человеческие. Так, в Киеве на холме стоял идол Перуна, перед которым

Игорь в 945 г. приносил клятву в соблюдении заключенного с греками

договора. Владимир, утвердившись в Киеве в 980 г., поставил здесь на холме

кумиры Перуна с серебряной головой и золотыми усами, Хорса, Дажбога,

Стрибога и других богов, которым князь и народ приносили жертвы.

ПОЧИТАНИЕ ПРЕДКОВ.

По-видимому, большее развитие получил и крепче держался другой ряд

верований, культ предков. В старинных русских памятниках средоточием этого

культа является со значением охранителя родичей род со своими рожаницами,

т. е. дед с бабушками,— намек на господствовавшее некогда между славянами

многоженство. Тот же обоготворенный предок чествовался под именем чура, в

церковнославянской форме щура; эта форма доселе уцелела в сложном слове

пращур. Значение этого деда-родоначальника как охранителя родичей доселе

сохранилось в заклинании от нечистой силы или нежданной опасности: чур

меня! т. е. храни меня дед. Охраняя родичей от всякого лиха, чур оберегал и

их родовое достояние. Предание, оставившее следы в языке, придает чуру

значение, одинаковое с римским Термом, значение сберегателя родовых полей и

границ. Нарушение межи, надлежащей границы, законной меры мы и теперь

выражаем словом чересчур; значит, чур — мера, граница. Этим значением чура

можно, кажется, объяснить одну черту погребального обряда у русских славян,

как его описывает Начальная летопись. Покойника, совершив над ним тризну,

сжигали, кости его собирали в малую посудину и ставили на столбу на

распутиях, где скрещиваются пути, т. е. сходятся межи разных владений.

Придорожные столбы, на которых стояли сосуды с прахом предков,— это межевые

знаки, охранявшие границы родового поля или дедовской усадьбы. Отсюда

суеверный страх, овладевавший русским человеком на перекрестках: здесь, на

нейтральной почве родич чувствовал себя на чужбине, не дома, за пределами

родного поля, вне сферы мощи своих охранительных чуров. Все это, по-

видимому, говорит о первобытной широте, цельности родового союза. И однако

в народных преданиях и поверьях этот чур-дед, хранитель рода, является еще

с именем дедушки домового, т. е. хранителя не целого рода, а отдельного

двора. Таким образом, не колебля народных верований и преданий, связанных с

первобытным родовым союзом, расселение должно было разрушать юридическую

связь рода, заменяя родство соседством. И эта замена оставила некоторый

след в языке: сябр, шабер по первоначальному, коренному значению

родственник, потом получил значение соседа, товарища.

ФОРМЫ ЯЗЫЧЕСКОГО БРАКА.

Это юридическое разложение родового союза делало возможным взаимное

сближение родов, одним из средств которого служил брак. Начальная летопись

отметила, хотя и не совсем полно и отчетливо, моменты этого сближения,

отразившиеся на формах брака и имевшие некоторую связь с ходом того же

расселения. Первоначальные однодворки, сложные семьи ближайших

родственников, которыми размещались восточные славяне, с течением времени

разрастались в родственные селения, помнившие о своем общем происхождении,

память о котором сохранялась в отческих названиях таких сел: Жидчичи,

Мирятичи, Дедичи, Дедогостичи. Для таких сел, состоявших из одних

родственников, важным делом было добывание невест. При господстве

многоженства своих недоставало, а чужих не уступала их родня добровольно и

даром. Отсюда необходимость похищений. Они совершались, по летописи, «на

игрищах межю селы», на религиозных праздниках в честь общих неродовых богов

«у воды», у священных источников или на берегах рек и озер, куда собирались

обыватели и обывательницы разных сел.

Начальная летопись изображает различные формы брака, как разные

степени людскости, культурности русско-славянских племен. В этом отношении

она ставит все племена на низшую ступень сравнительно с полянами. Описывая

языческие обычаи радимичей, вятичей, северян, кривичей, она замечает, что

на тех «бесовских игрищах умыкаху жены себе, с нею же кто свещашеся».

Умычка и была в глазах древнего бытописателя низшей формой брака, даже его

отрицанием: «браци не бываху в них», а только умычки. Известная игра

сельской молодежи обоего пола в горелки — поздний остаток этих

дохристианских брачных умычек. Вражда между родами, вызывавшаяся умычкою

чужеродных невест, устранялась веном, отступным, выкупом похищенной невесты

у ее родственников. С течением времени вено превратилось в прямую продажу

невесты жениху ее родственниками по взаимному соглашению родни обеих

сторон: акт насилия заменялся сделкой с обрядом мирного хождения зятя

(жениха) по невесту, которое тоже, как видно, сопровождалось уплатой вена.

Дальнейший момент сближения родов летопись отметила у полян, уже вышедших,

по ее изображению, из дикого состояния, в каком оставались другие племена.

Она замечает, что у полян «не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер

(приводили ее к жениху вечером), а заутра приношаху по ней, что вдадуче»,

т. е. на другой день приносили вслед за ней, что давали: в этих словах

видят указание на приданое. Так читается это место в Лаврентьевском списке

летописи. В Ипатьевском другое чтение: «завтра приношаху, что на ней (за

нее) вдадуче». Это выражение скорее говорит о вене. Значит, оба чтения

отметили две новые фазы в эволюции брака. Итак, хождение жениха за

невестой, заменившее умычку, в свою очередь сменилось приводом невесты к

жениху с получением вена или с выдачей приданого, почему законная жена, в

языческой Руси называлась водимою. От этих двух форм брака, хождения жениха

и привода невесты, идут, по-видимому, выражения брать замуж и выдавать

замуж: язык запомнил много старины, свеянной временем с людской памяти.

Умычка, вено, в смысле откупа за умычку, вено, как продажа невесты,

хождение за невестой, привод невесты с уплатой вена и потом с выдачей

приданого — все эти сменявшие одна другую формы брака были

последовательными моментами разрушения родовых связей, подготовлявшими

взаимное сближение родов. Брак размыкал род, так сказать, с обоих концов,

облегчая не только выход из рода, но и приобщение к нему. Родственники

жениха и невесты становились своими людьми друг для друга, свояками',

свойство сделалось видом родства. Значит, брак уже в языческую пору роднил

чуждые друг другу роды. В первичном, нетронутом своем составе род

представляет замкнутый союз, недоступный для чужаков: невеста из чужого

рода порывала родственную связь со своими кровными родичами, но, став

женой, не роднила их с родней своего мужа. Родственные села, о которых

говорит летопись, не были такими первичными союзами: они образовались из

обломков рода, разрослись из отдельных дворов, на которые распадался род в

эпоху расселения.

ЧЕРТЫ СЕМЕЙНОГО ПРАВА.

Я вошел в некоторые подробности о формах языческого брака у наших

славян, чтобы ближе рассмотреть следы раннего ослабления у них родового

союза, которое началось в эпоху расселения. Это поможет нам объяснить

некоторые явления семейного права, встречаемые в древнейших наших

памятниках. Здесь особенно важна последняя из перечисленных форм. Приданое

служило основой отдельного имущества жены; появлением приданого началось

юридическое определение положения дочери или сестры в семье, ее правового

отношения к семейному имуществу. По Русской Правде сестра при братьях не

наследница; но братья обязаны устроить ее судьбу, выдать замуж, «како си

могут», с посильным приданым. Как накладная обязанность, которая ложится на

наследство, приданое не могло быть приятным для наследников институтом. Это

сказалось в одной пословице, выразительно изображающей различные чувства,

возбуждаемые в членах семьи появлением зятя: «Тесть любит честь, зять любит

взять, теща любит дать, а шурин глаза щурит, дать не хочет». При отсутствии

братьев дочь — полноправная наследница отцовского имущества в

землевладельческой служилой семье и сохраняет право на часть Крестьянского

имущества, если осталась после отца незамужней. Все отношения по

наследованию заключены в тесные пределы простой семьи; наследники из

боковых не предусматриваются, как случайные участники в наследстве. Строя

такую семью и заботливо очищая ее от остатков языческого родового союза,

христианская Церковь имела для того бытовой материал, заготовленный еще в

языческую пору, между прочим, в браке с приданым.

* Особенности архаической благотворительности.

При характеристике архаического периода благотворительности (то есть до

создания первых государственных образований), соответствующего времени

первобытнообщинного строя, обычно (например, М. В. Фирсов) выделяют три

основные формы (или парадигмы) помощи:

> взаимопомощь между племенами;

> филантропическая помощь со стороны вождей и

старейшин рода нижестоящим соплеменникам;

> межличностная помощь.

Важнейшей особенностью архаического периода в истории социальной работы

является отсутствие каких-либо письменных источников (до конца Ш-начала II

тыс. до н. э.), что не позволяет правдоподобно судить о реальном состоянии

взаимной помощи и благотворительности в период архаики.

Тем не менее известно, что человеческая цивилизация развивалась крайне

неравномерно: так, когда в V в. про-изошло крушение Западной Римской

империи, пережившей этапы становления, расцвета и упадка, у племен, живших

в районах Восточной Европы, еще только шел процесс разложения родового

строя и формирования раннеклассовых отношений, а затем и государства.

Такая неравномерность в развитии позволяла античным историкам и

путешественникам исследовать жизнь «отсталых» народов, таких, каковыми,

например, были восточные славяне в V-VШ вв. По их запискам можно выделить

целый ряд черт, присущих славянам в древнейший период.

На чужеземцев выгодное впечатление производила «простота нравов» восточных

славян, что находило свое проявление в их «природном» гостеприимстве, в их

«ласковости» к чужеземцам, которых усердно провожали из одного места в

другое. Рассказывали, что у славян считалось дозволенным даже красть для

угощения странников. В этом случае кража не считалась таковой, ведь она

преследовала благую цель — накормить чужеземца.

Византийский император Маврикий в своем трактате «Стратегикон» (конец VI-

начало VII вв.) замечал, что «к прибывающим к ним [славянам] чужеземцам они

относятся ласково и, оказывая им знаки своего расположения... охраняют

[путешествующих] в случае надобности».

С. М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен» писал: «Сличив

известия современников-чужеземцев, мы находим, что вообще славяне своей

нравственностью производили на них выгодное впечатление: простота нравов

славянских находилась в противоположности с испорченными нравами тогдашних

образованных или полуобразованных народов... Все писатели превозносят

гостеприимство славян, их ласковость к иностранцам... и если случится, что

странник потерпит какую-нибудь беду по нерадению своего хозяина, то сосед

последнего вооружается против него, почитая священным долгом отомстить за

странника».

О том же писал Н. М. Карамзин в «Истории государства Российского с

древнейших времен»: «Всякий путешественник был для них как бы священным:

встречали его с ласкою, угощали с радостью, провожали с благословением и

сдавали друг другу на руки. Хозяин ответствовал народу за безопасность

чужеземца, и кто не умел сберечь гостя от беды или неприятности, тому

мстили соседи за сие оскорбление, как за собственное. Славянин, выходя из

дому, оставлял дверь отворенную и пищу готовую для странника».

В то же время С. М. Соловьев, справедливо замечая, что само по себе

«природное» гостеприимство не относится к ряду черт, исключительно присущих

одним лишь славянам («и теперь путешественники удивляются гостеприимству

дикарей Северной Америки»), вьщелял несколько причин, породивших такое

гостеприимство:

Сострадание к путешественнику, сумевшему многое преодолеть, а потому и

представлявшемуся существом необыкновенным, «героем», тем более, что

путешествие в ту пору в стране, населенной дикими и воинственными

племенами, было под силу лишь наиболее бесстрашным.

«Чем затруднительнее странствование, чем с большими опасностями сопряжено

оно,— писал известный русский историк,—тем сильнее народ чувствует в себе

обязанность гостеприимства; особенно должны были чувствовать эту

обязанность славяне—народ, более других подвергавший

ся враждебным столкновениям и со своими, и с чужими, нападениям и

изгнанию».

Сама удача в преодолении препятствий могла быть свидетельством особенной

милости богов — покровителей путешественника. Таким образом, бояться

одинокого странника было нечего, а вот оскорбить «любимца богов» было

страшно.

3. Согласно языческим поверьям славян каждое жилище было

местопребыванием домашнего божества (домового); странник же, входивший в

дом, отдавался под по кровительство этого божества, таким образом,

оскорбить странника значило оскорбить божество (собственного покровителя).

Странник же, хорошо принятый и угощенный, повсюду разносил добрую славу о

гостеприимном хозяине и в целом о славянском роде.

Однако на основании «природного» гостеприимства, присущего диким народам,

утверждать наличие «взаимопомощи между первобытными племенами», значило бы

рисовать идиллическую картину родового строя, создавать миф о реальном

бытии доисторического человека. Так, к примеру, византийский историк

Прокопий Кесарийский в «Истории войн Юстиниана» писал, говоря о славянах,-

что «по существу они не плохие и совсем не злобные». С. М. Соловьев замечал

в связи с этим: «Доброта не исключала, впрочем, .свирепости и жестокости в

известных случаях.. . так часто бывает у людей и целых народов, добрых по

природе, но предоставленных влечениям одной только природы».

Таким образом, возникает некое противоречие: практически все античные

авторы отмечали, что «злые и лукавые» крайне редко встречаются у славян, но

одновременно называли славян «жестокими и вероломными». С. М. Соловьев

писал: «Это противоречие объясняется известием, что между славянами

господствовали постоянно различные мнения; ни в чем они не были между собою

согласны, если одни в чем-нибудь согласятся, то другие тотчас же нарушают

их решение, потому что все питают друг к другу вражду и ни один не хочет

повиноваться другому».

Такое «вероломное» поведение вытекало из характерной для варварских, диких

племен родовой разрозненности, когда не существовало какого-либо общего

интереса который был бы выше родового. Иными словами, для славянина

единственной ценностью и общностью оказывался

его род, то есть община, связанная близкородственными узами: именно здесь в

полной мере находили свое воплощение «доброта» и «нелукавость». Все то, что

находилось вне рода, даже соседняя община, становилось враждебным

окружением, и тогда в силу вступали «жестокость» и «вероломство». «Такое

поведение,— отмечал С. М. Соловьев,— проистекало, естественно, из

разрозненности, особенности быта по родам, из отсутствия сознания об общем

интересе вне родового».

Античными писателями выделялось «доброе и мягкое» отношение восточных

славян к пленным. Говорили, что пленные у славян не рабствовали целый век,

как у других народов, а по истечении определенного срока могли либо

вернуться к своим, заплатив выкуп, либо остаться жить между славянами, но

уже в качестве «вольных и друзей». Обращаясь к С. М. Соловьеву, находим,

«что желание иметь рабов и удерживать их как можно долее в этом состоянии

бывает сильно, во-первых, у народов, у которых хозяйственные и общественные

отправления сложны, роскошь развита; во-вторых, рабы нужны народам, хотя и

диким, но воинственным, которые считают занятия войною и ее подобием,

охотою за зверями единственно приличными для свободного человека, а все

хлопоты домашние слагают на женщин и рабов; наконец, как ко всякому

явлению, так и к явлению рабства посреди себя народ должен привыкнуть, для

этого народ должен быть или образован и приобретать рабов посредством

купли, или воинствен и приобретать их как добычу, или должен быть

завоевателем в стране, прежние жители которой обратились в рабов».

Таким образом, причинами отсутствия постоянного рабства у восточных славян

оказывались, с одной стороны, неразвитость хозяйственных отношений, с

другой же — то, что «воинственность не была господствующей чертою

славянского народного характера... и славяне вовсе не гнушались

земледельческими занятиями». В этих условиях рабы не могли иметь большой

ценности и зачастую оказывались обузой.

Тогда же, скорее всего, зарождаются и стихийные представления о милосердии,

помощи убогим, старцам, калекам. Такая стихийная благотворительность не

могла быть отражена в письменных источниках, но наложила глубокий отпечаток

на сознание и быт русского народа в дальнейшем, на сохранявшиеся в течение

длительного времени (вплоть до начала XX в.) у русских крестьян общинные

формы помощи и взаимопомощи.

Родовая, общинная организация стала первой формой социальной взаимопомощи.

Община («Мир») поддерживала своих сородичей, обеспечивая всех пропитанием,

одеждой, жильем, опекая стариков и малолетних. Обычай кровной мести

остерегал представителей чужих родов от физического насилия по отношению к

членам своего рода.

Кровная месть просуществовала на Руси вплоть до XI в. и только принятие

первого свода законов «Русская Правда»

ограничило кровную месть кругом ближайших родственников, а чуть позже

«Правда Ярославичей» заменила отмщение за убийство денежным штрафом —

вирой.

Корни сострадательного отношения к ближнему у восточных славян отмечены в

трудах античных и восточных авторов. О том же писал и С. М. Соловьев,

отмечая, что в отличие от германцев и литовцев, избавлявшихся от «лишних,

слабых и увечных» сородичей, славяне были милостивы к старым и детям.

На формирование славянского менталитета большое воздействие оказала

окружающая природа. Не случайно известный русский историк В. О. Ключевский

писал: «Начиная изучение истории какого-либо народа, встречаем силу,

которая держит в своих руках колыбель каждого народа,— природу его страны».

Наши далекие предки, осознавая свою сопричастность с природой, обожествляли

и одухотворяли ее животворящие силы. Они стремились найти в окружающем их

мире опору, защиту своего рода, своей семьи, себя лично. Отсюда культ

Солнца (масленица

с ее блинами), культ Земли — источника плодородия, культ медведя — владыки

леса и т. п. Так возникал культ природы — поклонение земле и небу, полям и

лесам, отдельным деревьям и святым источникам воды. На особом месте стояло

поклонение предкам, их душам, которые постоянно находятся рядом с живущими,

помогают и защищают. Именно поэтому разорение и осквернение могил считалось

несмываемым грехом, за которым следует неотвратимое возмездие.

Язычество подарило славянам ряд обычаев, которые унаследовало русское

православие. Из них наиболее устойчивыми оказались обряды, связанные с

поминанием родителей. Среди них «радоница» на Фоминой неделе, Троица между

5 мая и 9 июня, родительская суббота 26 октября по старому стилю, когда

после завершения всех сельскохозяйственных работ совершалось благодарение

предкам за дарованные блага.

И. Н. Ионов в книге «Российская цивилизация» замечал, что «обычай посещать

могилы покойных родственников — пережиток языческого праздника,

приходившегося на время пахоты. Он был связан со стремлением крестьян

добиться поддержки со стороны мертвых предков в пробуждении плодоносных сил

земли, обеспечении урожая... В это время на могилах катали вареные яйца,

лили на них масло, вино, пиво. Все это были жертвы, которые должны были

напомнить мертвым об их родственных связях и долге перед живыми. Такие

жертвоприношения в течение весны и лета производились неоднократно».

У восточных славян были известны семейные обычаи поддержки людей пожилого

возраста — «старцев». Из преданий известно об опеке над сиротами

(«приймаки», «мирские дети», «годованцы») и вдовами. Из глубины веков шли

добрые обычаи коллективной помощи.

Такова была помочь (толока, талака) — обычай взаимопомощи односельчан-

общинников, заключавшийся в приглашении соседей на спешную работу, причем

работающих обильно угощали по окончании работ. Помочь обычно устраивалась

для сельскохозяйственных работ (уборка хлеба, молотьба, покос и пр.), а

также для строительства жилища и т. п. Помочь носила праздничный характер:

«помочане» приходили в нарядной одежде; угощение, которое часто

устраивалось на месте работы, сопровождалось пением, иногда плясками.

Объектами помощи в таком случае становились вдовы, а также те, кого

постигло несчастье или кто занемог в страдный период. Помочь считалась

неписаным законом и долгом общины.

Также существовал своеобразный институт дарения, связанный с появлением

излишков продуктов. Поскольку в силу неразвитости хозяйственных отношений и

сохранения первобытнообщинных традиций излишки не могли быть обращены в

сокровища, то общественное мнение заставляло их собственников раздавать эти

излишки соплеменникам. Поводом для этого могло быть строительство нового

дома, рождение, смерть, поминки и т. п.

Русская община, зародившись в глубокой древности, сохраняла в себе

различные формы помощи и взаимопомощи, распространенные среди односельчан.

Известно, что основной причиной появления общины на Руси стали

неблагоприятные природно-климатические условия, и общинное владение землей

и чересполосица (то есть размещение крестьянского надела полосами, в

различных релье-фах местности) стали своеобразным механизмом приспособ-30

ления земледельцев к капризам погоды.

В 1860-1880-е гг. в России активно проводились исследования крестьянского

общинного быта созданными по реформе 1861 г. губернскими по крестьянским

делами присутствиями. В. Ф. Дерюжинский, обобщая собранный присутствиями

материал, в работе «Общественное призрение у крестьян», вышедшей в Санкт-

Петербурге в 1899 г., выделил три основные формы общинного призрения,

характерные для русской деревни:

1. Поочередное кормление бедных односельчан по домам, поденно или

понедельно, имевшее повсеместное распространение по России. Об этом

свидетельствовали данные исследований, проведенных в 1890-е гг. в различных

губерниях России. Так, по свидетельствам губернских присутствий, в

Бессарабии «призреваемый проводит сутки на полном содержании домохозяина,

переходя ежедневно из хаты в хату»; в Виленской губернии «обязанность

общественного призрения выполняется кормлением неспособных к труду

поочередно в каждом дворе, в определенное приговорами сельских сходов

время»; в Витебской губернии «призреваемые, по установившемуся обычаю,

переходят из дома в дом и продовольствуются отдельными членами общества

понедельно»; в Вятской губернии «призреваемых кормят все домохозяева

поочередно, поденно или понедельно»; в Минской губернии «первым правилом,

которым руководствуются деревни, является поочередное кормление нуждающихся

каждым отдельным домохозяином с временным принятием в дом на жительство».

Передача нуждающихся на постоянное содержание одного из членов общества за

какую-нибудь льготу (частичное освобождение от уплаты повинностей, увели

чение надела, денежная приплата и т. п.).

Раздача милостыни, что было явлением настолько обыденным, что сами

исследователи крестьянского быта лишь мимоходом о ней упоминали как о само

собой разумеющейся. Так, в Архангельской губернии «сирые, дряхлые и

неимущие ходят по дворам и собирают милостыню, причем почти ни в одном

доме им не отказывают»; в Нижегородской губернии «неимущие и неспособные к

работе кормятся подаянием»; в Рязанской губернии «неимущие, неспособные к

работе и сироты ходят по миру» и т. п.

* ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Историк академик Ю. А. Бегунов: «Русские жили в природе,

считали себя ее частью, растворялись в ней и потому не боялись даже смерти!

Это была солнечная, живая, реалтстичная вера». Древние русы «не отделяли и

богов от сил природы, по существу, поклонялись всем силам природы: малым и

большим. …»

Русская вера отличалась высокой духовностью и цельностью.

Поразительной особенностью ее являлось отсутствие ада, что воспитывало

свободного, бесстрашного человека с жизнерадостным мировоззрением.

Мораль является одной из наиболее ранних форм общественного сознания и

регуляторов человеческого поведения.

Относительно происхождения морали имеются две основные точки зрения. Одна

из них связывает происхождение морали с первыми формами совместной трудовой

деятельности, указывая на то обстоятельство, что совместная

производственная деятельность порождает необходимость нравственной

регламентации этой деятельности как обязательного условия ее успешного

осуществления и сохранения стабильности социума . Вторая точка зрения

мнений состоит в том, что мораль как форма регулирования поведения индивида

в сообществе себе подобных существовала еще в тот период, когда не

существовало общественного разделения труда и когда человек, строго говоря,

не был еще человеком, а в качестве полуживотного вел стадный образ жизни .

Вторая точка зрения считается более предпочтительной, поскольку

«человеческое общество предшествует любой теорий; оно имеет свою природу,

свои потребности, инстинкт самосохранения, свои непи-санные законы и свои

условия существования, от которых не может отказаться, разрушая само себя»,

даже если это не собственно общество в современном понимании, а его

прообраз.

* список использованной литературы

1. Фирсов М.В. История социальной работы в России. – М.: Гуманитарный

издательский центр Владос, 1999.

2. Мельников В.П., Холостова Е.И. История социальной работы в России;

Учебное пособие, 2-е издание. – М.: Издательско-книготорговый центр

«Маркетинг», 2002.

3. Кузьмин К.В., Сутырин Б.А. История социальной работы за рубежом и в

России (с древности до начала XX века). – М.: Академический проект;

Екатеринбург: Деловая книга, 2002.

4. Тетерский С.В. Введение в социальную работу. Учебное пособие. – М.:

Академический прект, 2003.

5. Мир русской души. Сборник. – Рязань: Управление культуры и искусства,

1998.

Страницы: 1, 2, 3, 4