Функциональные разновидности юридической речи

попугать» (глагол повелительного наклонения). Омофоны — это фонетические

омонимы, которые произносятся одинаково, но пишутся по-разному: изморозь —

«похожий на иней снегообразный осадок» и изморось — «очень мелкий дождь».

Гриб — «низшее растение, размножающееся спорами» и грипп — «острое вирусное

заболевание». Код — «система условных знаков» и кот — «домашнее животное».

Особо стоят омографы — слова, одинаково изображаемые на письме, но разные

по значению и произношению (различаются местом ударения): проволочка—

проволочка, рожки — рожки, мою — мою, атлас — атлас и многие другие.

С чем связано появление омонимов в языке? В первую очередь — с результатом

расщепления многозначных слов, с образованием новых слов на базе уже

существующих: городище — «место древнего поселения» и городище —-«большой

город». От слова завод (крупное промышленное предприятие) образовался

омоним завод — «приспособление в механизме для приведения его в действие».

И второй основной причиной появления омонимов являются заимствования из

других языков: русское клуб (большой клубок) и английское club — клуб—

«общественная организация, объединяющая людей». Латинское nota — нота —

«условный графический знак музыкального звука» и латинское же nota —

«официальное дипломатическое письменное обращение правительства одного

государства к другому». Персидское sah mat (шах умер) — мат— «проигрышное

положение в шахматной игре» и английское mat — мат — «плетеная подстилка из

какого-либо грубого материала». Французское motif — мотив — «побудительная

причина, основание к какому-либо поступку» и французское же motif — «напев,

мелодия». Кроме сказанного, омонимы возникают в результате образования

большого количества аббревиатур: КГУ— Красноярский (Казанский)

госуниверситет; КП— «командный пункт», «консультационный пункт»,

«контрольный пункт» и др.

В толковых словарях омонимы представлены разными словарными статьями каждый

из омонимов может оказаться многозначным словом.

3. Чем отличается судебная речь от юридической.

3.1 Искусство речи на суде.

Четыре вопроса возникают обыкновенно пред каждым из таких лиц: что такое

искусство речи на суде? какими "свойствами надо обладать, чтобы стать

судебным оратором? какими средствами и способами может располагать

последний? в чем должно состоять содержание речи и ее подготовка? Судебная

речь, по его мнению, есть продукт творчества, такой же его продукт, как

всякое литературное или поэтическое произведение. В основе последних лежит

всегда действительность, преломившаяся, так сказать, в призме творческого

воображения. Но такая же действительность лежит и в основе судебной речи,

действительность по большей части грубая, резкая. Разница между юридической

и судебного оратора состоит главным образом в том, что они смотрят на

действительность с разных точек зрения и сообразно этому черпают из нее

соответствующие краски, положения и впечатления, перерабатывая их затем в

доводы обвинения или защиты или в рамки закона образы. «Молодая

помещица,—говорит оратор,—дала пощечину слишком смелому поклоннику. Для

сухих законников это—статья Устава о наказаниях,—преследование в частном

порядке,—три месяца ареста; мысль быстро пробежала по привычному пути

юридической оценки и остановилась.. Ночью на улице ограбили прохожего,

сорвали с него шубу... Опять все просто, грубо, бессодержательно: грабеж с

насилием,—арестантские отделения или каторга до шести лет.

Человек образованный и впечатлительный не мог бы найти основы для

художественной речи. Исходная точность искусства заключается в умении

уловить частное, отметить то, что выделяет известный предмет из ряда

подобных. Для внимательного и чуткого человека Каждом незначительном деле

найдется несколько тихих характерных черт, в них всегда есть готовый

материал для литературной обработки, а судебная речь, по удачному выражению

оратора, «есть литература на лету». Отсюда, собственно, вытекает и ответив

второй вопрос:

что нужно для того, чтобы быть судебным оратором? Наличие прирожденного

таланта, как думают многие, вовсе не есть непременное условие, без которого

нельзя сделаться оратором. Это признано еще в старой аксиоме, говорящей,

что oratores hunt. Талант облегчает задачу оратора, но его одного мало:

нужны умственное развитие и умение владеть словом, что достигается

вдумчивым упражнением. Кроме того, другие личные свойства оратора,

несомненно, отражаются на его речи. Между ними, конечно, одно из главных

мест занимает его темперамент. Блестящая характеристика темпераментов,

сделанная Кантом, различавшим два темперамента чувств (сангвинический и

меланхолический) и два темперамента деятельности (холерический и

флегматический), нашла себе физиологическую основу в труде Фулье «О

темпераменте и характере». Она применима ко всем говорящим публично.

Разность темпераментов и вызываемых ими настроений говорящего

обнаруживается иногда даже помимо его воли в жесте, в тоне голоса, в манере

говорить и способе держать себя на суде. Типическое настроение,

свойственное тому или другому темпераменту оратора, неминуемо отражается на

его отношении к обстоятельствам, о которых он говорит, и на форме его

выводов. Трудно представить себе меланхолика и флегматика, действующими на

слушателей исполненною равнодушия, медлительной речью или безнадежной

грустью, «уныние на фронт наводящею», по образному выражению одного из

приказов императора Павла. Точно так же не может не сказываться в речи

оратора его возраст. Человек, «слово» и слова которого были проникнуты

молодой горячностью, яркостью и смелостью, с годами становится менее

впечатлительным и приобретает больший житейский опыт. Жизнь приучает его, с

одной стороны, чаще, чем в молодости, припоминать и понимать слова

Екклесиаста о «суете сует», а с другой стороны, развивает в нем гораздо

большую уверенность в себе от сознания, что ему—старому испытанному

бойцу—внимание и доверие оказываются очень часто авансом и в кредит, прежде

даже чем он начнет свою речь, состоящую нередко в бессознательном

повторении самого себя. Судебная речь должна заключать в себе нравственную

оценку преступления, соответствующую высшему мировоззрению современного

общества. Но нравственные воззрения общества не так устойчивы и

консервативны, как писаные законы. На них влияет процесс то медленной и

постепенной, то резкой и неожиданной переоценки ценностей. Поэтому оратор

имеет выбор между двумя ролями: он может быть послушным и уверенным

выразителем господствующих воззрений, солидарным с большинством общества;

он может, наоборот, выступить в качестве изобличителя распространенных

заблуждений, предрассудков, косности или слепоты общества и идти против

течения, отстаивая свои собственные новые взгляды и убеждения. В избирании

одного из этих путей, намеченных, неминуемо должны сказываться возраст

оратора и свойственные ему настроения.

Содержание судебной речи играет не меньшую роль, чем искусство в ее

построении. У каждого, кому предстоит говорить публично и особливо на суде,

возникает мысль: о чем говорить, что говорить и как говорить? На первый

вопрос отвечает простой здравый рассудок и логика вещей, определяющая

последовательность и связь между собою отдельных действий. Что говорить —

укажет та же логика, на основе точного знания предмета, о котором

приходится повествовать. Там, где придется говорить о людях, их страстях,

слабостях и свойствах,

Название ветхозаветной библейской книги, приписываемой Соломону-

житейская психология и знание свойств человеческой природы помогут

осветить внутреннюю сторону рассматриваемых отношений и побуждений. При

этом надо заметить, что психологический элемент в речи не должен выражаться

в так называемой «глубине Психологического анализа», в разворачивании

человеческой души и в копанье в ней для отыскания очень часто совершенно

произвольно предполагаемых в ней движений и побуждений. Фонарь для

освещения этих глубин уместен лишь в руках великого художника-мыслителя,

оперирующего над им же самим созданным образом. Уж если подражать, то не

Достоевскому, который буравит душу, как почву для артезианского колодца, а

удивительной наблюдательности Толстого, которую ошибочно называют

психологическим анализом. Наконец, совесть должна указать судебному

оратору, насколько нравственно пользоваться тем или другим освещением

обстоятельств дела и возможным из их сопоставления выводом. Здесь главная

роль в избрании оратором того или другого пути принадлежит сознанию им

своего долга перед обществом и перед законом, сознанию, руководящемуся

заветом Гоголя: «Со словом надо обращаться честно». Фундаментом всего

этого, конечно, должно служить знакомство с делом во всех его мельчайших

подробностях, причем трудно заранее определить, какая из этих подробностей

приобретет особую силу и значение для характеристики события, лиц,

отношений... Для приобретения этого знакомства не нужно останавливаться ни

перед каким трудом, никогда не считая его бесплодным, «Те речи которые

кажутся сказанными просто, в самом деле составляют плод широкого общего

образования, давнишних частых дум о сущности вещей долгого опыта и — кроме

всего этого — напряженной работы над каждым отдельным делом». Все эти виды

лжи могут находить себе место в судебной речи, внутренне искажая ее и

ослабляя ее силу, ибо неискренность чувствуется уже тогда, когда не стала

еще, так сказать, осязательной... Приводим ряд слов и оборотов, вошедших в

последнее время в практику судоговорения без всякого основания и оправдания

и совершенно уничтожающих чистоту слога. Таковы, например, слова—фиктивный

(мнимый), инспирировать (внушать), доминирующий, симуляция, травма,

прекарность, базировать, варьировать, таксировать (вместо наказывать),

корректив, дефект, анкета, деталь, досье (производство), адекватно,

аннулировать, ингредиент, инсценировать и т. д. Конечно, есть иностранные

выражения, которых нельзя с точностью перевести по-русски. Таковы

приводимые оратором — абсентеизм, лояльность, скомпрометировать; но у нас

употребляются термины, смысл которых легко передаваем на русском языке. В

моей судебной практике я старался заменить слово alibi, совершенно

непонятное огромному большинству присяжных, словом инобытность, вполне

соответствующим понятию alibi,— и название заключительного слова

председателя к присяжным—резюме — названием «руководящее напутствие»,

характеризующим цель и содержание речи председателя. Эта замена

французского слова resume, как мне казалось, встречена была многими

сочувствен-

но. Вообще привычка некоторых из наших ораторов избегать существующее

русское выражение и заменять его иностранным или новым обличает малую

вдумчивость в то, как следует говорить. Новое слово в сложившемся уже языке

только тогда извинительно, когда оно безусловно необходимо, понятно и

звучно. В одной не слишком длинной обвинительной речи о крайне сомнительном

истязании приемыша-девочки женщиной, взявшей ее на воспитание, судьи и

присяжные слышали, такие отрывки: «Показания свидетелей в главном, в

существенном, в основном совпадают; развернутая перед вами картина во всей

своей силе, во всем объеме, во всей полноте изображает такое обращение с

ребенком, которое нельзя не признать издевательством во всех формах, во

всех смыслах, во всех отношениях; то, что вы слыхали, это ужасно, это

трагично, это превосходит всякие пределы, это содрогает все нервы, это

поднимает волосы дыбом»... К недостаткам судебной речи оратора, в свою

очередь, относит «сорные мысли», то есть общие места, избитые (и не всегда

верно приводимые) афоризмы, рассуждения о пустяках и вообще всякую не

идущую к делу «отсебятину», как называли в журнальном мире заполнение

пустых мест в книге или газете. Он указывает, затем, на необходимость

пристойности. «По свойственному каждому из нас чувству изящного,— пишет

он,— мы бываем впечатлительны к различию приличного и неуместного в чужих

словах; было бы хорошо, если бы мы развивали эту восприимчивость и по

отношению к самим себе». Но этого, к великому сожалению тех, которые помнят

лучшие нравы в судебном ведомстве, нет. Современные молодые ораторы, по

свидетельству автора, без

стеснения говорят о свидетельницах: содержанка, любовница, проститутка,

забывая, что произнесение этих слов составляет уголовный проступок и что

свобода судебной речи не есть право безнаказанного оскорбления женщины: В

прежнее время этого не было. Жизнь постоянно показывает, как

последовательность ума уничтожается или видоизменяется под влиянием голоса

сердца. Но что же такое этот голос, как не результат испуга, умиления,

негодования или восторга перед тем или другим образом? Вот почему искусство

речи на суде заключает в себе уменье мыслить, а следовательно, и говорить

образами. Разбирая все другие риторические обороты и указывая, как небрегут

некоторыми из них наши ораторы, например вступление в речь знаменитого

Chaix-d'Est-Ange по громкому делу Ла-Ронсиера, обвинявшегося в покушении на

целомудрие девушки, отмечая в отдельной графе, рядом с текстом, постепенное

употребление защитником самых разнообразных оборотов речи.

Особенно слабо разработана психология свидетельских показаний и те условия,

которые влияют на достоверность, характер, объем и форму этих показаний..

Несомненно, что перед юристом-практиком они возникают нередко, и

необходимо, чтобы неизбежность того или другого их решения не заставала его

врасплох. Решение это не может основываться на бесстрастной букве закона;

в нем должны найти себе место и соображения уголовной политики, и

повелительный голос судебной этики, этот поп scripta, sed nata lexical.

Выставляя эти вопросы, усложняет задачу оратора, но вместе с тем

облагораживает ее.

3.2 Сравнительная речь двух юристов

Обращаясь к некоторым специальным советам, даваемым автором адвокатам и

прокурорам, приходится прежде всего заметить, что, говоря об искусстве речи

на суде, он напрасно ограничивается речами сторон. В первые годы по

введении судебной реформы в петербургском и московском судебных округах,

блестяще опровергая унылые предсказания, что для нового дела у нас не

найдется людей, выдвинулись на первый план четыре выдающихся судебных

оратора. Это были, Плевако и Урусов в Москве. Несмотря на отсутствие

предварительной технической подготовки, они проявили на собственном примере

всю даровитость славянской натуры и сразу стали в уровень с лучшими

представителями западноевропейской адвокатуры.

Они -не походили друг на друга ни внешностью, ни душевным складом, ни

характерными особенностями и свойствами своих способностей у Урусова

спокойная речь его с тонкими модуляциями. В его движениях и жестах

сквозило, прежде всего, изысканное воспитание европейски образованного

человека. Даже ирония его, иногда жестокая и беспощадная, всегда облекалась

в форму особенной вежливости. В самом разгаре судебные прений казалось, что

он снисходит к своему противнику и с некоторой брезгливость» разворачивает

и освещает по-своему скорбные или отталкивающие страницы дела.

Иным представлялся Плевако. Его движения были неровны и подчас неловки;

неладно сидел на нем адвокатский фрак, а при шепетывающий голос шел,

казалось, вразрез с его при' званием оратора. Но в голосе звучали ноты

силы к страсти, что он захватывал слушателя и покоряв его себе.

Противоположность барину Урусову, Он не «удостаивал» дела своим

«просвеияным вниманием» подобно Урусову, а вторгался» в него, как на арену

борьбы, расточая удары направо и налево, волнуясь, увлекаясь) в вкладывая в

него чаяния своей мятежной души. И сел) в Урусове чувствовался прежде всего

талантливый адвокат, точно определивший и измеривший поле су дебют битвы,

то в Плевако, сквозь внешнее обличие защитника выступал трибун, и которому

мешала ограда конкретного случая, стесняв его взмах его крыльев со всей

присущею им силой.

Различно было и проявление особенностей их ораторского труда. Особенным

свойством судебных речей Урусова была выдающаяся рассудочность. Отсюда

чрезвычайная логичность всех его построений, тщательный авали данного

случая с тонкою проверкой удельного веса улики или доказательства, во

вместе с тем отсутствие общих начал и отвлеченных положений. Но зато на

этой почве он был искусный мастер блестящих характеристик действующих лиц я

породившей их общественной среды. Наряду с таким характеристиками блистал

его живой и подчас ядовитый юмор, благодаря которому пред слушателями, как

на экране волшебного фонаря, трагические и мрачные образы сменялись

картинками, заставлявшими невольно улыбнуться над человеческой глупостью и

непоследовательностью. Остроумные:

выходки Урусова иногда кололи очень больно, хотя он всегда знал в этом

отношении чувстве меры. Он был поэтому иногда очень горяч своих

возражениях, хотя всегда умел соблюсти вкус и порядочность в приемах. Я

помню, как- в роли обвинителя, возражая защитнику, усиленно напиравшему на

безвыходность денежного положения подсудимого, внушавшую, ему мысль

зарезать своего спутника, Урусов вдруг, в разгаре речи, остановился,

оборвав свои соображения, замолк, в каком-то колебании — и перешел к другой

стороне дела. Во время перерыва заседания, на мой вопрос о том, что значила

эта внезапная пауза? не почувствовал ли он себя, дурно? — он отвечал: «Нет!

не то,— но мне вдруг чрезвычайно захотелось сказать, что я совершенно

согласен С защитником в том, что подсудимому деньги были нужны. до

зарезу,—и я не сразу справился с собою, чтобы не, допустить себя до этой

неуместной игры слов»...

Но: если речь Урусова пленяла своей выработанной, стройностью, то зато ярко

художественных. образов в ней было мало: он слишком тщательно анатомировал

действующих лиц и самое событие, подавшее повод к процессу, и заботился о

том, чтобы точно следовать начертанному им заранее фарватеру. Из этого

вытекала некоторая схематичность, проглядывавшая почти во всех его речах и

почти не оставлявшая места для ярких картин, остающихся в памяти еще долго

после того, как красивая логическая постройка выводов и заключений уже

позабыта.

И совсем другим дышала речь Плевако. В ней, всегда над житейской

обстановкой дела, с его уликами и доказательствами, возвышались, как маяк,

общие начала, то освещая путь, то помогая его отыскивать. Стремление

указать внутренний смысл того или иного явления или житейского положения

заставляло Плевако брать краски из существующих поэтических образов или

картин или рисовать их самому с тонким художественным чутьем и, одушевляясь

ими, доходить до своеобразного лиризма, производившего не только сильное,

но иногда неотразимое впечатление. В его речах не было места юмору или

иронии, но часто, в особенности, где дело шло об общественном явлении,

слышался с трудом сдерживаемый гнев или страстный призыв к негодованию. Вот

одно из таких мест в речи по делу игумений Митрофании:

«Путник, идущий мимо высоких стен Владычного монастыря, вверенного

нравственному руководительству этой женщины, набожно крестится на золотые

кресты храмов и думает, что идет мимо дома Божьего, а в этом доме утренний

звон. подымает настоятельницу и ее слуг не на молитву, а на темные дела!

Вместо храма — биржа, вместо молящегося люда — аферисты и скупщики

поддельных документов, вместо молитвы — упражнение в составлении вексельных

текстов, вместо подвигов добра — приготовление к лживым показаниям — вот

что скрывалось за стенами. Выше, выше стройте стены вверенных вам общин,

чтобы миру было не видно дел, которые вы творите под покровом рясы и

обители!» Некоторые из его речей блистают не фейерверком остроумия, а

трещат и пылают, как разгоревшийся костер. «Подсудимая скажет вам,—

кончается та же речь:—да, я о многом не знала, что оно противозаконно. Я

женщина.— Верим, что многое, что написано в книгах закона, вам неведомо. Но

ведь в этом же законе есть и такие правила, которые давным-давно приняты

человечеством как основы нравственного и Правового порядка. С вершины

дымящегося Синая сказано человечеству: «Не укради»... вы не могли не знать

этого, а что вы творите? — Вы обираете до нищеты прибегнувших к вашей

помощи. С вершины Синая сказано: «Не лжесвидетельствуй»,— а вы посылаете

вверивших вам свое спасение инокинь говорить неправду и губите их совесть и

доброе имя. Оттуда же запрещено всуе призывать имя Господне, а вы, призывая

Его благословение на ваши подлоги и обманы, дерзаете хотеть обмануть

правосудие и свалить с себя вину на неповинных. Нет, этого вам не удастся:

наше правосудие молодо и сильно, и чутка судейская совесть!»

Из этих свойств двух выдающихся московских ораторов вытекало и отношение их

к изучению дела. Урусов изучал дело во всех подробностях, систематически

разлагая его обстоятельства на отдельные группы по их значению и важности.

Он любил составлять для себя особые таблицы, на которых в концентрических

кругах бывали изображены улики и доказательства. Тому, кто видел такие

таблицы пред заседанием, было ясно, при слушании речи Урусова, как он

переходит в своем анализе и опровержениях постепенно от периферии к центру

обвинения, как он накладывает на свое полотно сначала фон, потом легкие

контуры и затем постепенно усиливает краски. Наоборот, напрасно было бы

искать такой систематичности в речах Плевако. В построении их никогда не

чувствовалось предварительной подготовки и соразмерности частей. Видно

было, что живой материал дела, развертывавшийся передним в судебном

заседании, влиял на его впечатлительность и заставлял лепить речь дрожащими

от волнения руками скульптора, которому хочется сразу передать свою мысль,

пренебрегая отделкою частей и по нескольку раз возвращаясь к тому, что ему

кажется самым важным в его произведении. Не раз приходилось замечать, что и

в ознакомление с делами он вносил ту же неравномерность и, отдавшись

овладевшей им идее защиты, недостаточно внимательно изучал, а иногда, и

вовсе не изучал подробностей. Его речи по большей части носили на себе след

неподдельного вдохновения. Оно овладевало им, вероятно, иногда совершенно

неожиданно и для него самого. В эти минуты он был похож на тех русских

сектантов мистических вероучений, которые во время своих радений вдруг

приходят в экстаз и объясняют то тем, что на них «дух накатил». Так

«накатывала» и на Плевако. Фактическая сторона речи Плевако была, как и

пологая ожидать, по перекрестному допросу, доводы слабы, но зато картина

родней, благоухала , благодаря творениям легкомысленной доверчивостью -так

часто переходит в преступное пособничестве, была превосходна. Заключая свою

загадку.

Различно было и отношение каждого из них к великим благам судебной реформы.

Для Урусова — эападноевропейца в душе — Судебные уставы были сколком и

проявлением одной из сторон дорогой его мечтам и еще не испытанной нами

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5