Реферат: Историко-филологическое направление на рубеже XIX - XX вв.

Много споров вызвало также понимание састера, оберегать который обязались херсонеситы: в нем видели обозначение некоего высшего должностного лица, своего рода оберегателя государства или защитника народа (так, между прочим, полагал Ф. Ф. Соколов),52 или же указание на конституцию или законы государства (к этой мысли склонялся сам Латышев), или, наконец, обозначение кумира особо чтимого херсонеситами божества, так называемой Девы [241] (гипотеза Жебелева).53 Нет недостатка и в других поводах к дискуссии, но, так или иначе, надпись эта оказывается важнейшим источником для системной реконструкции греческого полиса в зоне колониальной периферии.

Что касается боспорских надписей, собранных во втором томе (с добавлениями в томе четвертом) латышевского собрания, то хотя они и не столь эффектны, но их значение также очевидно. Так, надписи доставляют нам материал для суждения, например, о двойной титулатуре боспорских владык Спартокидов, величавших себя архонтами Боспора и Феодосии, но царями живших на азиатской стороне синдов, меотов и фатеев, что, по-видимому, соответствовало сложному составу их государства и неоднозначному их положению в качестве правителей над греческими городами, сохранявшими хотя бы частично свой полисный, свободный статус, и над туземными племенами, низведенными на положение подданных.54 Надписи же информируют нас об оживленной общественно-религиозной жизни в боспорских городах, о существовании там множества культовых объединений, так называемых синодов или фиасов, почитавших божества особенные, нетрадиционные, среди которых в римское время значится и некий не названный по имени Бог Всевышний (Theos Hypsistos).55 По поводу этого последнего также велась и ведется полемика: одни склонны видеть в нем бога иудейского или иудео-христианского (Л. Стефани), другие - Зевса (И. В. Помяловский), третьи - Сабасия (сам Латышев).56

Все же надо заметить, что среди боспорских надписей нет (или почти нет) таких замечательных документов, поливающих свет на собственно политическую историю, как это имеет место в случае [242] с надписями Ольвии и Херсонеса. И это понятно, поскольку гражданская жизнь и свободное волеизъявление, побуждающие к составлению и публикации соответствующих актов, были на Боспоре сильно обужены существованием монархии.

Вернемся, однако, к биографии В. В. Латышева. Высший пик его научной карьеры совпал с крутой переменой в его образе жизни: осенью 1890 г. он получил приглашение от тогдашнего министра просвещения графа И. Д. Делянова занять должность помощника попечителя Казанского учебного округа. По-видимому, к этому времени Латышев обратил на себя внимание в столичных правительственных кругах не только успехами на научном поприще, но и рвением в утверждении классического образования в средней и высшей школе, всемерными поборниками которого были многие руководители ведомства народного просвещения в дореволюционной России. Объяснялось это столько же общей утвердившейся еще с XVIII столетия установкой на традиции западноевропейского классицизма, сколько и осознанным практическим расчетом противопоставить разрушительному движению новых материалистических идей прочный консервативный барьер в лице классического образования.

Такой линии держался уже граф С. С. Уваров, чье искреннее увлечение античностью не исключало указанного выше политического расчета. Занимая высокие правительственные посты в системе образования и науки (в 1811 - 1822 гг. он был попечителем Петербургского учебного округа, в 1833 - 1849 - министром народного просвещения, а в 1818 - 1855 - президентом Академии наук), он в первой половине XIX в. приложил массу стараний для развития классического образования в университетах и укрепления разряда греческих и римских древностей в Академии наук. Эта тенденция была старательно продолжена преемниками Уварова по руководству министерством просвещения, в особенности графом Д. А. Толстым (возглавлял названное министерство в 1866 - 1880 гг.), И. Д. Деляновым (1882 - 1897), Н. П. Боголеповым (1898 - 1901), Г. Э. Зенгером (1902 - 1904), увлечение которых классицизмом и старания по принудительному насаждению его в гимназиях и университетах вызывали раздражение в прогрессивных общественных кругах и, в конце концов, привели к компрометации всей системы классического образования в России.

Классицистическое рвение В. В. Латышева оказалось вполне созвучным [243] официальному направлению. Надо при этом подчеркнуть, что его классицизм не был чем-то наносным, искусственным, нарочито усвоенным; он был интегральной чертой его натуры, будучи привит всей системой полученного образования и воспитания и закреплен увлеченной творческой деятельностью в области классической словесности и истории. Однако натура нашего классика была слишком целеустремленной и активной, чтобы ограничиться лишь научными антиковедными занятиями; она жаждала полной реализации усвоенных принципов во всех возможных сферах деятельности - как во внутренней, собственно творческой, так и во внешней, в контактах с другими людьми, которых надлежало обратить в свою веру, направить по правильному пути. Отсюда - обращение Латышева к активной педагогической и продолжавшей ее административной деятельности. Заявив себя сразу же и в Историко-филологическом институте и в Университете безусловным ревнителем классического образования, он с охотою принимает на себя такие обязанности, которые превращали его из ученого и преподавателя в наставника и администратора. Так, сохранив за собой лекционные часы в Институте и Университете, он с осени 1887 г. становится заведующим существовавшей при Институте гимназии и наставником-руководителем студентов Института в практических занятиях по преподаванию греческого языка в этой гимназии. В этом плане вполне естественным было и согласие его занять новый высокий пост в Казани.

С каким усердием исполнял Латышев новые принятые на себя административные обязанности, как дотошно вникал он во все достаточно рутинные мелочи учебного попечительства, - об этом лучше всего судить по его собственному, внешне суховатому, но исполненному глубинного удовлетворения и торжества отчету в автобиографической записке: "Переселившись в Казань, Л[атышев], помимо исполнения текущей служебной работы, неоднократно управлял округом в отсутствие попечителя, совершил несколько поездок для осмотра и ревизии учебных заведений в разных городах округа и весною 1891 г. впервые исполнял в Казанском университете обязанности председателя Историко-филологической испытательной комиссии. Некоторые из служебных работ его были напечатаны в "Циркуляре по Казанскому учебному округу", а именно два отчета по рассмотрению письменных работ учеников гимназий по греческому языку и "замечания о преподавании грамматики древних [244] языков в гимназиях", примыкавшие к новым программам преподавания, изданным в 1890 г." А в примечании к пассажу о председательстве в Испытательной комиссии в Казанском университете с педантической точностью добавлено: "Эти же обязанности Л-в ежегодно исполнял и в 1892 - 1896 и 1899 - 1902 годах, именно: в 1892 г. в Харьковском университете, в 1893, 1895, 1899 и 1901 - в Киевском, в 1894, 1900 и 1902 - в Одесском и в 1896 - в Московском. В последние годы (писано в 1915 г. - Э. Ф.) те же обязанности исполнял он в С. Петербургском университете, именно весною и осенью 1911 года и осенью 1912 года".57

Административная деятельность В. В. Латышева по ведомству народного просвещения была естественным продолжением, но не замещением его ученых трудов. Поэтому ему удавалось то, что для большинства других стало бы камнем преткновения: органическое совмещение этих столь разных видов деятельности. Вообще он легко переходил от одного вида занятий к другому, заполняя любую паузу в служебных делах трудом ученым и литературным. "Вынужденные досуги во время продолжительных иногда поездок на удобных пароходах по приволжским городам, - пишет он в своей автобиографии, - Л[атышев] обыкновенно употреблял на опыты стихотворных переводов из древних поэтов".58 Выполненные таким образом переводы публиковались им в различных периодических изданиях ("Журнале министерства народного просвещения", "Ученых записках Казанского университета", "Филологическом обозрении"), а позднее были объединены в небольшую книжечку с характерной надписью над заглавием: "На досуге".59

Среди поэтов, чье творчество привлекло внимание Латышева, большинство составляют греки: Тиртей, Мимнерм, Солон, Демодок, Феокрит, Мосх Сиракузский и др.; из латинских авторов представлен только один - Марциал. В стихотворном переложении этих поэтов Латышев продемонстрировал незаурядный талант (особенно великолепны, на наш взгляд, переводы Тиртея); неудивительно, что эти переводы до сих пор включаются в популярные антологии древней поэзии. Что же касается оригинального научного творчества, то оно в те же казанские годы было представлено, во-первых, продолжающейся работой над северопричерноморскими надписями, [245] в частности, над только что обнаруженными тогда фрагментами Херсонесской присяги, о чем уже упоминалось выше, а во-вторых, подготовкой нового собрания "Известий древних писателей о Скифии и Кавказе", первый выпуск первого тома которого появился в 1893 г.

Казанская интермедия длилась около трех лет. В мае 1893 г. Петербургская Академия наук в уважение к ученым заслугам В. В. Латышева избрала его своим действительным членом, и это побудило его возвратиться в столицу. Однако оставление Латышевым поста в Казани не означало прекращения им своей административной деятельности и карьеры. Напротив того, возвращение в Петербург открыло для него новые возможности: уже в июне того же 1893 г., по приглашению Делянова, он занимает должность вице-директора, а три года спустя - директора департамента министерства народного просвещения. Активная деятельность его на одном из первых постов в министерстве просвещения продолжалась целых пять лет, но и с оставлением должности директора департамента (в 1898 г.) он отнюдь не сошел с этого, очевидно, весьма привлекавшего его поприща. Он остался членом Совета министра народного просвещения, принимал участие в работе Комиссии по вопросу об улучшениях в средней общеобразовательной школе, созданной Н. П. Боголеповым, причем согласен был председательствовать в секции по вопросам физического воспитания (1900 г.), а чуть позже, при Г. Э. Зенгере, участвовал в работе Комиссии по преобразованию высших учебных заведений (1902 г.). Мало того, по окончании работы этих комиссий он каждый раз принимал деятельное, заинтересованное участие в публикации их материалов. Наконец, в течение нескольких лет он председательствовал в состоявшей при министерстве просвещения Постоянной комиссии по университетским делам; словом, непрерывно вносил свою лепту в осуществлявшийся правительством курс в области образования и просвещения. Тому же служила и его административно-педагогическая деятельность за пределами министерства. С 1896 г. он, в качестве председателя, направлял активность Петербургского Общества классической филологии и педагогики, а в 1911 г. руководил работой 1-го Всероссийского съезда преподавателей древних языков (возглавлял организационный комитет, председательствовал на самом съезде и наблюдал за изданием его трудов). В своем родном Историко-филологическом институте Латышев в 1903 г., по представлению [246] министра Г. Э. Зенгера, занял пост директора, в каковом качестве и оставался вплоть до 1918 г.

Параллельно административно-педагогической деятельности В. В. Латышев интенсивно продолжал заниматься и научной работой: по-прежнему ему прекрасно удавалось совмещать эти два столь различных рода занятий. Он продолжает работу над северопричерноморскими надписями, осуществляя отдельные публикации и подготавливая переиздание своего фундаментального свода; продолжает и завершает издание первых томов другого обширного собрания - "Известий древних писателей о Скифии и Кавказе"; пишет и печатает множество отдельных статей и заметок о северопричерноморских древностях, важнейшие из которых сводит в сборник под греческим названием "ПONTIKA".60 Между делом он находит еще время для переиздания двух частей своего популярнейшего пособия "Очерка греческих древностей". Но обо всех этих работах, связанных с историей собственно античности, речь уже шла подробно выше; теперь же необходимо сказать о другом - о наметившемся у Латышева в пору его научной зрелости повороте к изучению позднейших, христианских времен - древностей византийских и даже славянорусских.

Естественным поводом к тому могло послужить постепенное распространение научного интереса эпиграфиста на памятники позднейшего, византийского времени. Уже с 1894 г. Латышев начинает публиковать в "Византийском временнике" серию соответствующих заметок под общим названием "Этюды по византийской эпиграфике", а два года спустя издает целый сборник северопричерноморских греческих надписей христианских времен.61 Десятью годами позже этот поворот стал состоявшимся фактом, о чем свидетельствует и сам Латышев в своей автобиографии: "С 1906 года Л[атышев] значительно расширил круг своих научных интересов включением в него занятий по византийской агиографии".62

Переход к этим новым занятиям в чисто научном плане был вполне понятен: интересуясь судьбами античности в Северном Причерноморье в позднейшее время, а в частности - судьбою Херсонеса [247] Таврического, пережившего все остальные греческие колонии в этом регионе и, в конце концов, ставшего важным посредствующим звеном между наследницей античности Византией и новой восточнославянской общностью Русью, В. В. Латышев обратил внимание на такой важный исторический источник, как греческие и славянские жития епископов херсонских (т. е. херсонесских). В 1906 г. он издал целую подборку этих агиографических текстов с их подробным историко-филологическим исследованием.63

Пытаясь определить время составления основного греческого жития херсонских епископов, сохраненного в рукописи Московской Синодальной библиотеки (№ 376 Влад.), ученый обратился к систематическому изучению содержащихся в этом списке материалов и скоро пришел к выводу, что все жития и "слова", помещенные здесь в качестве месячных чтений на февраль и март, принадлежат одному автору, и что другие три четьи минеи того же автора (на июнь, июль и август) сохранились в Иерусалимской святогробской рукописи (№ 17). Поскольку боvльшая часть текстов, находящихся в этих двух рукописях (в Московской их 59, а в Иерусалимской - 93), оказалась неизданной, Латышев занялся этим делом и в 1911 - 1912 гг. осуществил полное издание обоих сводов, сначала Московского, а затем и Иерусалимского.64 Одновременно он продолжал разыскания относительно самого автора этих агиографических памятников. По его первоначальному мнению, это мог быть византийский писатель первой половины X в. Феодор Дафнопат,65 позднее он стал склоняться к мысли, что автором интересующих его миней мог быть историк второй половины XI в. Иоанн Ксифилин,66 но к окончательному твердому выводу, как кажется, так и не пришел.67

Так или иначе, занятие византийской агиографией становится в [248] поздний период для В. В. Латышева делом столь же (если не более) важным, как и изучение собственно античности. Аналогичного рода сдвиг в научных интересах можно наблюдать и у ряда других русских антиковедов дореволюционной эпохи, у И. В. Помяловского, П. В. Никитина, В. К. Ернштедта, Д. Ф. Беляева, Ю. А. Кулаковского и др. По-видимому, речь должна идти о каком-то достаточно широком явлении. Но что, собственно, побуждало русских специалистов по классической древности, которые, казалось бы, по самому предмету своих занятий должны были оставаться людьми, приверженными западному классицизму, - что побуждало их обращаться в зрелую пору своего творчества к занятиям древностями позднеантичными и византийскими, памятниками христианской греческой и раннеславянской литературы, истоками русского православия? Думается, что побудительной причиной здесь могла быть глубинная потребность этих русских людей перед лицом надвигавшейся и уже как бы ощущавшейся общественной катастрофы припасть к собственным корням, опереться на далекое идеализированное прошлое, когда перед Русью, воспринявшей от греков православие, казалось, открывалась безграничная перспектива здорового духовного и социального развития.

Как бы то ни было, обращение В. В. Латышева к византийским древностям оказалось весьма плодотворным. Многочисленные публикации сравнительно поздних эпиграфических и агиографических памятников и связанные с этим оригинальные источниковедческие исследования выдвинули его в первые ряды отечественных византинистов. Приобретенная им еще ранее трудами в области антиковедения репутация крупнейшего представителя Петербургской историко-филологической школы была, таким образом, еще более укреплена, и это делало фигуру Латышева практически лидирующей в дореволюционной науке о классических древностях. Отражением этого достигнутого им в науке выдающегося положения, а вместе с тем и еще одним способом применения своих организаторских способностей и активности стало занятие Латышевым первых постов в различных научных обществах и учреждениях. Еще до отъезда в Казань он в течение ряда лет исполнял обязанности секретаря Классического отделения Русского археологического общества (1886 - 1890 гг.). Позднее, как уже упоминалось, он возглавил Петербургское общество классической филологии и педагогики. Но пик его общественного возвышения приходится на 900-е [249] годы: с июня 1900 г., по приглашению именитого главы Императорской Археологической комиссии графа А. А. Бобринского, он занял пост товарища (т. е. заместителя) председателя этого важнейшего в дореволюционной русской археологии учреждения и в этом качестве реально стал направлять всю его деятельность. Чуть позже он стал членом Совета (с 1903 г.), а еще позднее - председателем другого чрезвычайно значимого учреждения - императорского Православного Палестинского общества (должность председателя в этом обществе он занял уже в разгар смутного времени, в 1918 г.).

В обоих этих научных центрах, помимо исполнения высоких административных обязанностей, Латышев руководил еще и всей издательской деятельностью, редактируя и наблюдая за печатанием различных трудов: "Отчетов Археологической комиссии", "Материалов по археологии России", "Палестинского сборника", "Палестинского патерика" и др. По его инициатива с 1901 г. стал выходить новый повременной орган Археологической комиссии - "Известия", сразу приобретшие большую известность и значение (до 1917 г., по сообщению самого Латышева, успело выйти 60 выпусков этого издания с 30 специальными прибавлениями).68 Добавим еще, что по инициативе и под руководством Латышева были составлены и изданы систематические каталоги книжных собраний обоих названных учреждений - Археологической комиссии и Палестинского общества. Равным образом и в Академии наук Латышев неоднократно принимал на себя различные обязанности по составлению научных отзывов и некрологов, равно как и по изданию чужих трудов, в частности московского профессора, археолога и искусствоведа К. К. Герца, собирателя и знатока древних греческих и восточных рукописей епископа Порфирия Успенского и византиниста В. Г. Васильевского.

Всего вышеизложенного достаточно, чтобы представить себе, сколь значимой была фигура классика - античника и византиниста - В. В. Латышева в дореволюционном русском ученом мире. Октябрьская революция 1917 г. застигла его на вершине научных, педагогических и административных успехов; сломав старую общественную структуру, она сделала для него невозможным продолжение прежней активной и многоликой деятельности и тем ускорила его кончину. Он умер, не пережив революционной ломки, 2 мая 1921 г.

[250] Завершая обзор столь полнокровной ученой и общественной деятельности В. В. Латышева, попытаемся теперь суммировать наши впечатления и оценить характер его личности, смысл или направление его главных занятий. В личности Латышева поражает редкое сочетание духовной глубины, целеустремленности, многогранности и продуктивности творческих проявлений. Центральной идеей, вдохновлявшей все его действия, было неукротимое стремление к истине, к обретению и утверждению истинного, правильного начала во всех областях доступной ему интеллектуальной и социальной жизни. Обладая при этом от природы практически неиссякаемым запасом энергии и трудолюбия, он сумел с равным успехом реализовать себя в самых различных сферах деятельности - как отвлеченной, собственно научной, так и практической, педагогической и административной.

Областью, где прежде всего раскрылись и реализовались его природные способности, была, разумеется, наука, именно наука об античности. Он много сделал как ученый, и можно сказать, что его трудами историко-филологическое направление в русском антиковедении было вознесено на самый пик успехов, на такую высоту, какой более ему уже никогда не удавалось достичь. О масштабе собственных научных свершений Латышева красноречиво свидетельствует список его печатных работ: он насчитывает более 240 номеров, среди которых фигурирует около 20 монографических исследований и фундаментальных изданий памятников древней письменности. К этому надо добавить еще длинный ряд редактирований и наблюдений за печатанием чужих трудов - еще 22 номера.69

Но дело даже не в количестве выполненных Латышевым работ, сколь бы внушительным оно ни было; дело в огромности содеянного им по существу. Ведь им было осуществлено собрание воедино и издание в виде двух огромных сводов ("Древние надписи" и "Известия древних писателей") всей известной к тому времени массы письменных свидетельств об античности на юге России, т. е. создание прочного источниковедческого основания для последующего всестороннего изучения античных, скифо-сарматских и протославянских древностей этого региона Евразии. Мало того, он сам выполнил целый ряд оригинальных исследований в этой области, среди которых монография об Ольвии остается замечательным, [251] до сих пор не превзойденным образцом конкретной историко-филологической работы об отдельном греческом полисе.

Объем и основательность научных трудов В. В. Латышева очевидны, как очевидно и то, что выполнены они могли быть лишь человеком больших природных дарований и исключительной интеллектуальной культуры. Об этих качествах Латышева лучше всего могли судить люди, близко его знавшие, и, к счастью, у нас нет недостатка в их свидетельствах. Выше мы уже приводили весьма уважительное суждение о Латышеве его учителя Ф. Ф. Соколова, который подчеркивал в своем отзыве эрудицию и энергию молодого эпиграфиста. Теперь приведем суждения о зрелом Латышеве его коллег. Целеустремленность и методичность выделяет в характере Латышева С. А. Жебелев: "Он (т. е. Латышев. - Э. Ф.) всегда ясно сознавал ту цель, достигнуть которой стремился в своих исследованиях, и шел к достижению этой цели твердым и неуклонным путем <...>. Оттого все работы В. В. [Латышева], независимо от того, приемлемы или неприемлемы те или иные результаты их, навсегда останутся глубоко поучительными в методологическом отношении. Труды В. В. смело можно рекомендовать всякому начинающему исследователю для изучения того, как нужно вести исследование".70

Другой современник известный византинист Ф. И. Успенский восхищался работоспособностью и несравненной дисциплиной труда В. В. Латышева: "Будучи давно знаком с Латышевым и следя за его карьерой и новыми учеными трудами, я нередко останавливался перед неразрешимой загадкой к объяснению работоспособности его при создавшихся условиях петербургской жизни. По-видимому, объяснение это заключается в исключительных и редких у нас качествах характера Латышева. Замечательно, что он мог взяться за прерванную работу по изучению какого-нибудь специального вопроса, - например, спорное чтение греческой надписи, перевод трудного текста и т. п., - во всякое время, когда служебные занятия позволяли это. Для него не было затруднения с выжиданием настроения, что для многих из нас составляет психологическую потребность, он мог работать настойчиво и с упорством, пользуясь всяким свободным часом, какой оставляли ему сложные служебные занятия".71

[252] С этими отзывами созвучна и развернутая характеристика, которую дает В. В. Латышеву другой выдающийся эпиграфист из школы Соколова А. В. Никитский: "Какими качествами отличался ученый талант В. В. [Латышева]?" - спрашивает он. И отвечает: "Я думаю, что не ошибусь, если прежде и больше всего укажу на удивительную ясность и трезвость мысли. Отсюда вытекали и завидная способность быстро ориентироваться в поставленных им научных вопросах, как бы сложны они ни были, и сопровождающееся обычно удачей стремление найти возможно простое и подкупающее своей очевидностью объяснение <...>. В связи с этим находится и то предпочтение анализа широким синтетическим построениям, которое мы видим в его изданиях. Оно в сущности вызывалось и самим материалом излюбленной им области научной работы, в которой приходится каждый день считаться с чрезвычайно разрозненно стоящими и в сущности всегда случайными открытиями документов, хотя бы и добытых при раскопках, если уже не говорить о фрагментарности их. Он, конечно, никогда не упускал случая установить значение трактуемого памятника среди прочего наличного литературного, эпиграфического и археологического материала и не уклонялся принципиально от общих построений, когда это казалось возможным, в других же случаях - и это, понятно, было чаще - очевидно, ясно сознавал, что блестящие общие построения, на которые наталкивают новые открытия и домыслы, могут при всей их заманчивости и эффектности исчезнуть подобно красивым мыльным пузырям. А для него точные и прочные научные результаты труда были выше всего, хотя бы и приходилось ограничивать себя частностями и кажущимися на первый взгляд, особенно для непосвященных, какими-то мелочами <...>. Считаю излишним говорить о его превосходном знании древнеклассических языков и древности, ибо оно являлось необходимой предпосылкой его трудов. Но никакие знания и никакая талантливость, как бы она ни была велика, не дали бы ему возможности достичь безусловно крупных результатов ученой работы, если бы он не обладал удивительной работоспособностью и любовью к труду".72

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5