Реферат: Историко-филологическое направление на рубеже XIX - XX вв.

Другой ипостасью ученой деятельности В. В. Латышева была педагогическая работа; преподаванию древней словесности он отдавался [253] с такой же полнотой, как и изучению древних текстов и реалий. Напомним, что он начал свою самостоятельную деятельность с преподавания древних языков в виленской гимназии; позднее, по окончании министерской командировки, он продолжил это занятие в высшей школе - в Петербургском Историко-филологическом институте и одновременно, в качестве приват-доцента, в Петербургском университете. К своим педагогическим обязанностям он относился с такой же ответственностью, как и к занятиям наукой; и здесь также характерным для него было стремление к безусловной истине, к точности и порядку. Между тем на поприще преподавательском - в отличие от научного - это может отдавать чрезмерным педантизмом и восприниматься аудиторией, в особенности университетской аудиторией, достаточно холодно. Показателен в этом отношении отзыв С. А. Жебелева, который в бытность свою студентом Университета на двух первых курсах слушал лекции Латышева по греческим древностям и занимался под его руководством древней словесностью: переводил с греческого Плутарха и Фукидида, а с русского на греческий - популярное историческое пособие Д. И. Иловайского. "В. В. Латышев, снискавший себе почетную известность и за пределами России как блестящий эпиграфист <...>, - вспоминает Жебелев, - менее, чем его коллеги, удовлетворял нас как профессор; он казался нам попросту учителем. Один из наших сотоварищей говорил нам, что, заглянув как-то случайно в записную книжку В. В. Латышева, он увидел в ней, при фамилиях студентов, немалое количество единиц и двоек - очевидно, это были отметки, которые В. В. Латышев ставил нам за переводы из Иловайского".73

Вообще Латышев по природе своей был столько же ученым, сколько и учителем, старавшимся неукоснительно воплотить строгую методу и дисциплину не только в собственных научных занятиях, но и в обучении других, без какого бы то ни было снисхождения к ним. Между тем такая твердая позиция едва ли может быть признана целесообразной: без снисходительного, толерантного отношения наставника к своим подопечным, в том числе и, может быть, даже особенно к слабым, не может установиться той доверительной обстановки, той дружеской обоюдной связи, которая одна только способна доставить учителю преданных учеников. Могу сослаться [254] на хорошо знакомые мне примеры - на действия своих собственных университетских наставников, профессоров Ксении Михайловны Колобовой и Аристида Ивановича Доватура, умевших не только строгим требованием, но и ласковым участием привлекать к себе симпатии учеников.

Холодно встреченный в Университете, В. В. Латышев с тем большей страстью отдался преподаванию и организации учебного дела там, где его учительская манера была более естественной и более приветствовалась, - в Историко-филологическом институте и примыкавшей к нему гимназии. Позднее, став директором Института, он не жалел сил на его укрепление и развитие как самостоятельного очага высшего образования, по-видимому, даже противопоставляя его Университету, подобно тому, как иные французы склонны противопоставлять Высшую Нормальную школу (педагогический институт) Сорбонне (Парижскому университету).

Можно понять мотивы такой устремленности Латышева, но признать ее правильной нельзя. И здесь мы совершенно согласны с мнением С. А. Жебелева. "Такой любви и преданности к Институту, какие питал к нему В. В. [Латышев], - писал Жебелев, - я не встречал ни в одном из питомцев Института. Этою "влюбленностью" в Институт приходится объяснять до известной степени то, что В. В. готов был считать Институт, как высшую историко-филологическую школу, выше стоящим и более удовлетворяющим своему назначению, чем бывшие университетские историко-филологические факультеты, хотя последним, сколько бы ни было в них дефектов, Институт несомненно уступал и должен был уступать, как высшее учебное заведение, преследовавшее в первую очередь профессиональные и преимущественно практические задачи".74 После Октябрьской революции намечавшаяся "прогрессивная" реформа Историко-филологического института, имевшая в виду превращение его в педагогический ликбез самого широкого профиля, заставила Латышева уйти из института (1918 г.), и, по верному замечанию Жебелева, ему еще повезло, что он не дожил до полного уничтожения своей Alma mater и своего второго "я".75

Еще одним руслом занятий В. В. Латышева была его активная административно-общественная деятельность. Помимо Историко-филологического института полем приложения этой активности стало [255] центральное ведомство народного просвещения. Как уже упоминалось, он исполнял обязанности товарища попечителя Казанского учебного округа, позднее был вице-директором и директором департамента министерства народного просвещения, после чего оставался членом Совета министра просвещения, деятельно участвовал в работе министерских комиссий, занимавшихся преобразованиями в средней и высшей школе, и председательствовал в Постоянной комиссии по университетским делам.

Такая приверженность ученого к административным занятиям, в принципе, необычна; она должна была вызывать недоумение, смешанное с неодобрением, в ученом мире, о чем между строк можно прочитать в заметке С. А. Жебелева. "В. В. [Латышев], - пишет он, - всю жизнь упорно и неуклонно трудился. Трудился он в двух направлениях, в учено-учебном и в административном, причем оба эти направления, за исключением очень немногих лет жизни В. В., шли всегда параллельно. Какое из этих двух направлений было более по душе В. В., сказать не решаюсь. Кажется, однако, что административная деятельность привлекала и увлекала В. В. едва ли менее, чем ученая деятельность. Если бы было иначе, едва ли он, будучи избран в 1893 г. ординарным академиком Академии наук, согласился бы принять предложенную ему покойным Деляновым должность сначала вице-директора, а затем и директора департамента министерства народного просвещения и посвятить пять лет своей жизни, достигшей к тому времени периода своей akme, чисто чиновничьей службе, хотя бы и на пользу народного просвещения".76

В чем же заключалась причина такой вовлеченности ученого-классика в административные дела? Нам представляется, что причиной здесь была не только и даже, может быть, не столько некая отвлеченная гражданская ответственность, чувство долга перед отечеством, или более прозаическое желание улучшить сове материальное положение, - мотивы, выдвигаемые в качестве объяснения А. В. Никитским,77 - сколько все та же страсть к обретению и утверждению высшей истины, правильного начала, что двигала и его учеными и педагогическими трудами. В этом смысле административные занятия В. В. Латышева были естественным продолжением его научной и учебной деятельности, а еще одним вариантом [256] такого продолжения было активное участие в жизни различных ученых обществ и организаций, где он также занимал видные или даже руководящие посты, - в Русском Археологическом обществе, в Петербургском обществе классической филологии и педагогики, в Археологической комиссии, в Палестинском обществе. Дополнительным проявлением этой черты, этого стремления Латышева во всех доступных ему сферах содействовать утверждению правильного начала, надо считать и его пристрастие к редакторской и каталогизаторской работе, которую ученый другого склада, если бы ему пришлось ею заниматься, воспринял бы как обременительную и неприятную ношу.

С общей психологической точки зрения наполнявшее деятельность В. В. Латышева стремление к точности и порядку вполне понятно и оправдано, но в практическом отношении это стремление оборачивалось опасной установкой диктовать правила, претензией на исключительное постижение истины, а следовательно, и на монополию в своей области. Мы уже указывали на отрицательные последствия такой жесткой позиции в педагогической деятельности Латышева - на отсутствие вокруг него группы учеников. Конечно, это не следует понимать буквально; у такого видного ученого и преподавателя, каким был Латышев, разумеется, имелись ученики, но это были, как правило, малооригинальные люди, пригодные для вспомогательных работ, но не способные продолжить дело своего руководителя по существу. Характерный пример - П. И. Прозоров, ученик Латышева по Историко-филологическому институту, помогавший ему и в работе над сводом "Известий древних писателей о Скифии и Кавказе", и в других изданиях, составивший весьма полезный указатель книг и статей по греческой филологии, опубликованных в России практически с начала книгопечатания,78 но так и не проявивший себя как оригинальный исследователь.79

Разительно отличалась в этом плане деятельность Латышева в центральной области своих ученых занятий, в эпиграфике, от того, что удалось сделать его собственному наставнику Ф. Ф. Соколову. [257] Этот последний создал целую школу первоклассных ученых-эпиграфистов; Латышев, очевидно, превосходивший своего учителя размахом научного творчества, такой школы после себя не оставил. Заслуживает внимания выказанное на этот счет весьма откровенно мнение С. А. Жебелева. "С 1885 г., когда появился первый том IOSPE, и до конца жизни, - отмечает Жебелев, - В. В. [Латышев] был почти монопольным хозяином по изданию и объяснению греческих надписей, происходящих с юга России. К этой своей "монополии" он относился очень и ретиво и ревниво. Он не очень-то жаловал, когда кто-нибудь другой вторгался в эту область, где он считал себя - и в значительной степени мог считать себя по праву - полным хозяином. С одной стороны, эта "монополия" имела свои хорошие стороны: каждая вновь находимая надпись попадала в вполне надежные руки, и опубликование ее не задерживалось. С другой стороны, "монопольная" сторона имела и нечто отрицательное: В. В. не дал возможность другим войти в южнорусскую эпиграфику, не создал "школы" в ней, не оставил после себя достойных себе преемников в отмежеванной им для себя области".80

Конечно, это мнение не может быть принято без некоторых оговорок. Очевидно, что заявление о недопущении Латышевым других в область южнорусской эпиграфики не может относиться буквально ко всем, например, к таким самостоятельным фигурам (примерно того же или чуть более молодого возраста), как Э. Р. Штерн (1859 - 1924 гг.) или М. И. Ростовцев (1870 - 1952 гг.), которые и сами издавали и интерпретировали надписи независимо от Латышева. С другой стороны, модно заподозрить и самого Жебелева в ревнивом отношении к делу, тем более, что после смерти Латышева он более чем кто-либо другой потрудился над ревизией его научного наследия (наиболее яркий пример - новая интерпретация Херсонесской присяги). Однако главный отмеченный им факт - то что Латышев в причерноморской эпиграфике не взрастил достойных себе преемников, - соответствует истине, и дела не спасает предложенная позднее Т. Н. Книпович корректировка. Когда она, внешне соглашаясь с Жебелевым, пытается оспорить его мнение по существу, указывая, что хотя Латышев и не создал новой школы эпиграфистов, но своими трудами по эпиграфике оставил всем доступные образцы для поучения, то эта попытка является всего лишь благородной [258] уловкой, не более того.81

Таким рисуется нам облик В. В. Латышева. При некоторых оговорках, неизбежных при оценке любой выдающейся личности, мы должны признать, что это был в высшей степени незаурядный человек - одаренный и трудолюбивый ученый, внесший наибольшую лепту в утверждение историко-филологического направления в русском антиковедении; видный педагог, администратор и общественный деятель характерного консервативного плана, чей консерватизм, однако, определялся не столько какой-либо выраженной политической тенденцией, сколько общим пристрастием к акрибии и порядку; наконец, в самом общем плане, - русский интеллектуал, скорее почвеннического, чем западнического типа, искавший не столько новых перспектив, как это было характерно, например, для М. И. Ростовцева, сколько устойчивости, твердой опоры, которую он, подобно многим другим русским классикам, например, П. В. Никитину или С. А. Жебелеву, думал обрести в слиянии традиций классицизма и православия. Октябрьская революция 1917 г. разрушила эти надежды; сломав привычный образ жизни, истребив социальную среду и уничтожив институты, поддерживавшие существование русского классицизма, она стала совершенной катастрофой для людей типа Латышева. В отличие от Ростовцева и точно так же, как Жебелев, он был слишком привязан к русским корням и не помышлял об эмиграции. Но, в отличие от Жебелева, он не мог прибегнуть и к духовной маскировке, к своего рода мимикрии, и таким образом приспособиться к новому режиму, - не мог именно потому, что при старом порядке добился самого высокого положения и отличия, какие вообще были мыслимы для людей его класса.

В самом деле, продвигаясь по административной лестнице, В. В. Латышев уже в 1905 г. получил высокий чин тайного советника, т. е., по принятой в старой России Табели о рангах, - чин III класса сверху, равный на военной службе званию генерал-лейтенанта или вице-адмирала. Между тем, надо иметь в виду, что на гражданской службе уже чин IX класса (титулярный советник) доставлял его носителю права личного дворянства, а чин IV класса (действительный статский советник) - права потомственного дворянства. Иными словами, наш ученый-эпиграфист с чином III класса, [259] уравнивавшим его, по положению, с товарищем министра, входил в круг самой высокой чиновной знати России. Далее, в 1911 г. Латышев был награжден редким и почетным орденом Белого Орла. Этот орден был учрежден польским королем Владиславом I в 1325 г.; позднее, с присоединением Королевства Польского к России, он был включен в число российских орденов (в 1831 г.). Знак ордена являл собой изображение одноглавого (польского) орла на фоне креста и двуглавого (российского) орла, с царской короной и скрещенными мечами наверху. Девизом ордена было: "За веру, царя и закон". Этому девизу, без сомнения, отвечала вся многосторонняя деятельность Василия Васильевича Латышева, все его служение Отечеству, но именно поэтому для него не было места в новом советском государстве и обществе.

Как бы то ни было, В.В.Латышев являет собой практически идеальный тип ученого-классика. Подробное знакомство с его биографией и трудами было для нас удобным способом познакомиться поближе и с общим состоянием русской науки об античности в лучшую пору ее существования. Дополнительными примерами могут служить не только В.К.Ернштедт, о котором уже речь шла выше, но и два других старших соколовца, которых мы еще не касались, - А.В.Никитский и Н.И.Новосадский.

Александр Васильевич Никитский (1859-1921 гг.) так же, как и Латышев, был воспитанником Петербургского Историко-филологического института.82 Свое образование эпиграфиста он сходным образом завершил в Греции во время двухгодичной научной стажировки. Однако, если Латышев по окончании командировки в основном специализировался по южнорусской эпиграфике, то Никитский остался верен первоначальному выбору - изучению надписей Средней Греции, именно Дельф, Локриды и Этолии. Трудному и тонкому делу реконструкции и истолкования эпиграфических документов, происходящих из этих регионов, были посвящены обе диссертации Никитского: магистерская - "Дельфийские эпиграфические этюды" (Одесса, 1894/95) и докторская - "Исследования в области [260] греческих надписей" (Юрьев, 1901). Им предшествовало опубликование Никитским собственного перевода пособия по эпиграфике Г.Гинрикса,83 - работа, свидетельствовавшая о кропотливом, систематическом изучении им специальной научной литературы по избранному предмету.

Никитский - мастер изощренного эпиграфического анализа; не пропуская ни одной мелочи на камне, тщательно используя все данные и любые возможности, он, как никто другой, умел прочесть самые трудные и восстановить наиболее поврежденные надписи. Огромное методологическое значение имеют его Prolegomena (вступительные замечания) к докторской диссертации. Здесь в сжатой форме им изложены основные правила историко-филологического анализа надписей и представлена убедительная демонстрация этих правил на ряде примеров. Непрерывно занимаясь изучением, изданием и переизданием надписей Центральной Греции, Никитский в своих трудах неоднократно критиковал работы и исправлял восстановления своих западноевропейских коллег по эпиграфике и в их числе - таких авторитетных ученых, как Г.Помтов, Френкель, Баунак и др. Критика Никитского была, как правило, совершенно обоснована, и с нею считались везде - и в России, и на Западе. Ф.Ф.Соколов, рецензируя докторскую диссертацию своего ученика, имел полное право заявить, что "в лице А.В.Никитского русская наука имеет настоящего мастера в эпиграфике, стоящего на равной линии с лучшими европейскими знатоками греческих надписей".84

Надо, впрочем, заметить, что в последние годы своей жизни, вероятно, в связи с разрывом научных связей с Грецией и Западной Европой, Никитский стал отходить от занятий документальной традицией классической Греции и, подобно многим другим русским классикам, обратился к изучению более поздних эпох. Однако при этом он не изменил своей привязанности к эпиграфике и избрал предметом своих новых научных занятий средневековые генуэззкие надписи Северного Причерноморья (напомним, что в XIII-XIV вв. Генуэзской республикой было основано несколько колоний в Крыму, в том числе в Феодосии, Балаклаве и Судаке).

[261] Вообще как ученый А.В.Никитский рано добился высокого признания: в 1902 г. он был избран членом-корреспондентом Российской Академии наук, а в 1917 г. стал ее действительным членом. Обладая ярко выраженным исследовательским талантом, Никитский, однако, никогда не был - да в те времена и не мог быть - только ученым. Он должен был служить, а это означало быть преподавателем: сначала он состоял доцентом Новороссийского (в Одессе), затем профессором Юрьевского (ныне Тартусского) и Московского университетов. За годы преподавательской деятельности в этих учебных заведениях им было подготовлено не одно поколение специалистов-классиков. Плодом университетских занятий стало большое литографированное издание лекций, посвященных объяснению афинских ораторов Исея и Демосфена, авторов, особенно ценных своей информацией по частно-правовым греческим реалиям.85

Революционное лихолетье пагубно отразилось на жизни и занятиях А.В.Никитского. Ф.И.Успенский, близко знавший его и поддерживавший с ним отношения в те годы, свидетельствовал: "Время было неблагоприятное для выполнения широких научных задач столько же по случаю прекращения научных сношений с Западной и Южной Европой, сколько по условиям личной жизни и состояния здоровья Никитского. Он жил одиноким на Петербургской стороне и занимал отдельную квартиру, обходясь без прислуги. Легко понять, сколько времени отнимали у него мелкие хозяйственные заботы по дому: чистка и отопление помещения, забота о продовольствии и изготовление пищи собственным опытом и искусством. Другой на его месте не выдержал бы таких условий существования, но наш академик был по характеру мастер на изобретения и новые приспособления и с поразительным искусством справлялся с трудностями своего положения".86 Тем не менее, изнемогая от невзгод, Никитский в конце концов переехал жить в помещение вновь учрежденной Академии истории материальной культуры, откуда уже в тяжелом состоянии был перевезен в больницу, где - заканчивает свое повествование Успенский - и "угас <...>, одинокий и беспомощный".

Сверстник и соученик Никитского по Историко-филологическому [262] институту, Николай Иванович Новосадский (1859-1941 гг.)87 шел в большую науку тем же путем: та же, по окончании Института, двухгодичная научная стажировка в Греции, то же увлечение эпиграфическими исследованиями и столь же раннее выступление со статьями (главным образом в связи с новыми эпиграфическими находками) как в русской, так и в западной научной печати. Новосадский также рано сложился как ученый, с большим вкусом избравший для себя в антиковедных занятиях собственную нишу. Великолепный знаток греческих надписей и специальной литературы, он много сделал для прояснения с помощью эпиграфических материалов таких сложных и запутанных вопросов, как сущность религиозных верований древних греков, происхождение и характер различных культов и обрядов (в том числе и особенных, стоявших как бы за пределами официальной, олимпийской религии), наконец, связь религиозных представлений с мифологическими и взаимное их влияние друг на друга.

Все эти весьма специальные проблемы детально исследовались Новосадским как в фундаментальных монографиях "Элевсинские мистерии" (магистерская диссертация, СПб., 1887), "Культ Кавиров в древней Греции" (Варшава, 1891),88 "Орфические гимны" (докторская диссертация, Варшава, 1900), так и в целом ряде специальных статей , публиковавшихся в различных сборниках и периодических изданиях. Углубившись в изучение проблем греческой культуры и идеологии, Новосадский никогда, однако, не порывал с занятиями эпиграфикой. В годы активной университетской деятельности им был издан курс лекций по греческой эпиграфике - не учебник по самому этому предмету, а превосходное историографическое введение в него, дававшее обзор развития эпиграфических [263] занятий в новое время и историю наиболее крупных научных изданий греческих надписей.89

Н.И.Новосадский был профессором Варшавского, а позднее Московского университетов. Особенно плодотворной была его долголетняя педагогическая деятельность в Московском университете и до Октябрьской революции, и, что особенно важно подчеркнуть, после революции. В советский период он оставался в Москве таким же столпом старой добротной науки, каким был в Петрограде (Ленинграде) С.А.Жебелев. У него успели пройти высшую школу историко-филологических исследований видные впоследствии представители советской науки об античности, в том числе, например, Б.Н.Граков. Как и Никитский, Новосадский предпочитал вести в университете курсы по греческой словесности. Он читал историю греческой литературы и специальные курсы по греческой драме и ораторской прозе. Сохранилось несколько таких курсов, изданных литографическим способом.90

2. Младшее поколение "соколовцев". С.А. Жебелев

В ряду младших питомцев соколовской школы, пришедших в науку уже на самом переломе столетий, отчетливо выделяется фигура Сергея Александровича Жебелева (1867-1941 гг.), которому вообще принадлежит совершенно исключительное место в истории отечественной науки о классической древности. Особенное значение его ученой деятельности определяется не только ее очевидным размахом и результативностью (Жебелев был автором более 300 научных работ и воспитал не одно поколение отечественных антиковедов), но и длительностью и непрерывностью ее в самое трудное для науки время - в годы революционного и послереволюционного [264] лихолетья. Эта его деятельность как бы своего рода аркою соединила дореволюционный и советский периоды в истории нашей науки и таким образом обеспечила столь необходимую для любой научной дисциплины преемственность.

Разумеется, жизнь и творчество столь крупной фигуры, как Жебелев, не остались обойденными вниманием в историографии античности. Видному этому ученому в разные его юбилейные годы посвящались доклады и статьи в различных изданиях: в журнале "Гермес" за 1916 г.,91 в "Вестнике древней истории" за 1940 и 1968 гг.92 Общий обзор его ученой деятельности можно найти в известных пособиях по отечественной и зарубежной историографии античности, составленных В.П.Бузескулом.93 Мы располагаем также полными перечнями его научных трудов, начало которым положил список, составленный учеником Жебелева А.И.Доватуром в 1926 г.94 Важными дополнениями к этим материалам служат собственные воспоминания Жебелева: обширный очерк о своих университетских годах, опубликованный в начале 20-х годов,95 и составленный десятью годами позже весьма своеобразный Автонекролог. Оставшийся в рукописи, этот последний и в самом деле представляет собой не автобиографию, а именно автонекролог.96 Написанный Жебелевым в связи с собственным 65-летием, он дает минимум биографических данных, но зато содержит исчерпывающий обзор и взвешенную оценку деятельности автора по всем важнейшим [265] аспектам, характеристику научных трудов, преподавательской деятельности, общественных и административных занятий. Другого подобного документа, кажется, не знает наша наука. Знакомство с ним облегчает дело любого биографа С.А.Жебелева. Опираясь на эти записки самого Жебелева, привлекая дополнительные данные и суждения из биобиблиографических обзоров, составленных другими, мы можем с достаточной полнотой восстановить жизненный путь и облик ученого, в котором по праву можно видеть патриарха новейшей отечественной науки о классической древности.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5