Структурно-семантические особенности видо-временных форм английского глагола в синхронном и диахронном аспектах

of those learned men sitting”.

Ограничение длительного действия временными рамками достигается лишь

контекстуальными средствами – наличием обстоятельств обозначающих

определенный временной промежуток:

OE.:”… ond ealle pa woruld on hiora agen gewill onwendende wжron fol

neah cwintra” – NE.: “… and (they) … were changing the world during fifty

years”.

Также данные конструкции могут обладать чисто описательным значением,

которое присуще и простым глагольным формам, а также обозначать

постоянные признаки предмета:

OE.: “Ond жfter pжmufrate pa ea, seo is mжst eallra ferscra wжtera, ond

is irnende purh middewearde Babilonia burg” – NE.: “And after that the

river Euphrates that has the freshest water and flows in the middle of

Babylon city”.

Во многих случаях конструкция с причастием настоящего времени служит,

подобно современным формам длительного действия, фоном для другого

действия:

OE.: “Efne рa se apostol рas sprecende wжs, рa bжr sum widuwe hire suna

lic to bebyrgenne” – NE.: “And when that apostle was speaking of his

doctrine then a widow brought the body of her son to bury it”.

Более того, длительная конструкция имеет даже свои типичные контексты и

случаи употребления – предложения с союзами oр, oр pжt – до тех пор,

пока, в которых выражаются два последовательных действия в прошлом:

длительное действие, продолжающееся вплоть до того момента, когда

произошло второе действие:

OE.: “Ond hie ealle on pone cyning wжrun feohtende, oр pжt hie hine

ofslжgene hжfdon” – NE.: “And they were fighting that king until they

killed him (had him killed)”.

Однако все значения длительной конструкции могут быть выражены и

простой глагольной формой:

OE.: “… ond he pжr wunade, oр pжt hine an swan ofstang” – NE.: “… and

he was living there until one shepherd killed him”.

По мнению большинства исследователей, при всем разнообразии значений,

основной функцией длительных конструкций в древнеанглийский период

является повышенная экспрессивность, акцентирование, т.е., по сути дела,

функция стилистическая. Эти наблюдения интересны тем, что они напоминают

современную трактовку форм длительного вида некоторыми лингвистами,

усматривающими в нем особую «живописующую» функцию. Более подробно данная

теория рассматривается в следующей главе.

Таким образом в древнеанглийский период между простыми временными

формами и синтаксическими конструкциями видового значения создаются

семантические отношения включения и полусвободного варьирования. Простая

форма может передавать любое значение данных конструкций, тогда как

последние ограничены по семантике: перфектные конструкции имеют видовые

значения завершенности и предшествования; конструкции с причастием

настоящего времени выражают длительность, незавершенность и, очевидно,

тяготеют к более экспрессивным, стилистическим средствам.

Развитие видо-временных форм английского глагола в течение

среднеанглийского и ранненовоанглийского периодов.

Становление категориальной формы будущего времени.

В течение письменной истории глагольная система английского языка

расширилась не только за счет создания новых грамматических категорий;

внутри существовавших категорий времени и наклонения возникли новые

категориальные члены, которые обеспечили более универсальное

грамматически формализованное обозначение будущих, а также потенциальных

и нереальных действий. Отношения категорий будущего времени и

сослагательного наклонения в современном английском языке являются крайне

спорным вопросом, так же как и развитие данных аналитических форм и их

взаимоотношения в процессе развития языка. В данной подглаве

рассматриваются их связи и взаимодействие в диахроническом плане,

поскольку они все-таки входят в близкие сферы значения и имеют единые

источники: сочетания древнеанглийских глаголов willan и sculan (will и

shall) с инфинитивом. Специфика их развития состоит в том, что изменения

внутренних отношений между компонентами не имели сколько-нибудь заметных

внешних проявлений: внешний облик конструкций остался почти таким же, как

был. Своеобразным было и их семантическое развитие: оно заключалось не

столько в приобретении новых значений, сколько в частичной утрате старых.

Как уже было отмечено, в отсутствие специальных грамматических средств

со значением будущности в древнеанглийском, будущие действия передаются

формами настоящего времени (особенно глаголов, обозначающих законченные

действия, а потому чаще — приставочных), а также сочетаниями глаголов

модальных значений намерения, возможности, долженствования с инфинитивом.

OE.: “Ic secge ре, pu eart Petrus, and ofer pisne stan ic getimbrige

mine cyrcan.” – NE.: “ …and over this stone I will raise my church.”

Что касается выражения будущности в древнеанглийском с помощью глаголов

модального значения, то обычно в сочетании с инфинитивом sculan и willan

выражают свойственные им модальные значения и могут относить действие к

будущему при определенном лексическом наполнении инфинитива, с временными

указателями или в соответствующей ситуации:

OE.: “Hwaet sceal ic singani” – NE.: “What should I sing?”

Но при употреблении sculan и willan в формах сослагательного наклонения

картина примерно та же:

OE: “...swa paet he mehte asgperne gerascan, gif hie amigne feld secan

wolden.” – NE.: “…he could reach every (army) if they would come to the

field”.

Лишь в отдельных, очень редких случаях можно предполагать, что глаголы

sculan и willan десемантизировались и выражают «чистое» будущее или

нереальность:

OE.: “... sev pon hie gecuron Ercol pone ent past he hie sceolde mid

eallum Creca craeftum beswican.” – NE.: “… before they elected Hercules…

to defeat them with all Greek forces.”

Важным, хотя и косвенным, доказательством того, что модальные сочетания

в древнеанглийском не были регулярным средством обозначения будущих

действий, является высокий удельный вес форм настоящего времени в

значении будущего.

Дальнейший процесс преобразования модальных сочетаний в аналитические

конструкции можно показать посредством последовательного применения

некоторых критериев грамматизации.

Приобретение грамматического идиоматизма в принципе должно

подтверждаться десемантизацией первых компонентов: утрачивая свое

лексическое значение, они превращаются в чисто формальные показатели

грамматических форм. Между тем бесспорных случаев полной десемантизации

очень мало не только в древнеанглийском, но и в более поздние периоды.

В текстах XIV в. встречаются предложения с глаголом shall, в которых

значение долженствования, необходимости несовместимо со значением

инфинитива или других компонентов высказывания или плохо с ними

сочетается:

“...trusteth me, Ye shal nat plesen hire fully yeres thre, — This is to

seyn, to doon hire ful plesaunce.”

Точно так же и значение willan желать может быть несовместимо со

смыслом предложения:

“But natheless she ferde as she wolde deye.”

Если нет полной несовместимости, то могут создаваться такие контекстные

условия, которые допускают принципиальную возможность десемантизации:

“For this ye knowen al as so wel as I, Whose shal telle a tale after a

man, He moot reherce as ny as evere he kan.”

“Tomorwe at night, whan men ben alle aslepe, Into oure knedyng-tubbes

wol we crepe.”

В последнем предложении will с инфинитивом употребляется в значении

будущего вместе с формой настоящего, но этот параллелизм не может быть

критерием десемантизации; напротив, возможно, что они помещены рядом,

чтобы выразить разные значения.

Из приведенных примеров следует, что степень десемантизации первого

компонента не может быть надежным критерием грамматизации сочетаний,

поскольку весьма трудно провести грань между shall и will модальными и

десемантизированными, тем более что даже при передаче будущего они

сохраняют какие-то модальные оттенки; будущим действиям вообще присущи

семы «потенциальность», «нереализованность», отсюда они легко сочетаются

с семами «желательности», «необходимости», «возможности» и т.п. Иными

словами, в данный период развития языка «чистого» будущего без модальных

оттенков еще практически не существует. Следовательно, семантический

анализ не может доказать полной неразложимости или идиоматичности

конструкции. Модальные сочетания и будущностные конструкции образуют

непрерывный континуум без резких переходов. Такие же отношения

сохраняются и в дальнейшем — в XVI—XVII и в XIX—XX вв.

Что касается лексического охвата конструкции, то он практически

неограничен. Грамматический охват как будто бы растет, что проявляется в

большем разнообразии форм инфинитива. Однако разнообразие форм инфинитива

с shall и will не отличается от сочетаний инфинитива с другими модальными

глаголами, поэтому оно тоже не есть критерий формы будущего.

Таким образом, по всем опробованным критериям видно, что сочетания с

shall и will ни как средство обозначения будущего, ни как средство

выражения нереальности не достигли высшей степени грамматизации -

перехода в аналитическую форму. Очевидно, они остаются на ступени

аналитической конструкции. Лишь один критерий — постепенная стабилизация

формальной модели — говорит о том, что процесс грамматизации продолжается

и в среднеанглийском и в ранненовоанглийском.

Несомненно, что в среднеанглийском shall является более частотным

глаголом, чем will (и в большей степени десемантизированным). В XIV—XVII

вв. основной формальной моделью аналитических конструкций будущего

становится shall с инфинитивом. Начиная с XVII в. will постепенно

вытесняет shall в глагольной системе. Их меняющийся функциональный статус

проявляется в диалектных, стилевых, жанровых предпочтениях и

ограничениях. Will распространяется из разговорных форм речи в письменные

с юга на север, по мере того как shall все более закрепляется за

«высоким» стилем, например текстами религиозного содержания. Также

проникновение will в данную конструкцию – помимо его функционально-

стилевых и диалектных истоков – объясняли психологическими причинами.

Э.Эббот[1] полагал, что обозначая будущее действие, которое будет

совершать не говорящий, а собеседник или третье лицо, естественно было

выбрать такой глагол из имеющихся, в котором не содержалось бы

принуждения или навязывания воли говорящего другому лицу – таким глаголом

и был will.

Новой особенностью моделей в XVI—XVII вв. является фонетическое

ослабление первого компонента, которое отражается в написании как ‘ll, ‘l

и встречается при подлежащем-местоимении любого лица, чаще других - 1-го.

“I'll graff it with you, and then I shall graffit with a medlar: then

it will be the earliest fruit in the country: for you'll be rotten ere

you be half ripe; and that's the right virtue of the medlar.“

Редукция первого компонента объективно указывает на его семантическое

ослабление и свидетельствует о дальнейшем движении в направлении к

аналитической форме; однако наличие вариантов с фонетически

неослабленными глаголами и сходных модальных сочетаний по-прежнему

препятствует их изоляции.

Соотношение частотностей shall, will и их сокращенных форм в разных

лицах с XIV по XX вв. наглядно показано в таблице (см. приложение 1). В

футуральных конструкциях удельный вес shall неуклонно снижается, доходя

во 2-м и 3-м лицах до нуля, а доля will и 'll растет.

Популярным доказательством формализации конструкции с shall и will

является дополнительное распределение вспомогательных глаголов по лицам,

которое было впервые декларировано в грамматике Д. Уоллиса в 1653 г. и с

тех пор вошло в виде правила в большинство английских грамматик, особенно

британских грамматик XVIII—XIX вв. Подобное, чисто формальное, не

зависящее от семантики глаголов, распределение выглядит как убедительное

доказательство их формообразующей функции. Однако многие англисты

[Г.Бредли, Дж.Керм, Г.Поутсма] отмечают, что это распределение по всей

видимости не соответствовало узусу и в XVII веке, а было произвольно

введено грамматистами. Ч. Фриз подсчитал употребления shall и will по

лицам, начиная с эпохи Шекспира, и доказал, что такого распределения

вообще не было[2]. Преобладание употребления shall для 1-го лица, will —

для 2-го и 3-го наблюдается в основном в литературном языке XIX века, но

это могло быть вызвано искусственным введением этого правила через

школьные грамматики, начиная с XVII века.

Чем бы ни была вызвана регламентация постановки shall и will, само по

себе вмешательство грамматистов и лексикографов в языковое развитие с

тем, чтобы «улучшить» и «исправить» язык, далеко не единичный факт в

конце XVII-XVIII вв. Возможно, что если модальные оттенки иногда

вступали в противоречие с потребностью выразить будущее действие, то

распределение глаголов, зафиксированное (или предложенное) Дж. Уоллисом,

могло быть одним из путей к устранению этих оттенков и к стабилизации

модели. Но в это время действовала и другая тенденция: will начинало

вытеснять shall из всех позиций, что поддерживалось и распространялось не

различающими лица ‘ll, ‘l. Возможно, что сформулированные грамматические

правила помогли will вытеснить shall во 2-м и 3-м лицах и замедлили этот

процесс в 1-м лице. В конце концов shall сохранилось только в британском

английском как варианты will в 1-м лице.

Думается, что в этом едином направлении развития первого компонента

обеих конструкций и стабилизации модели заключается более важное

доказательство растущей грамматизации этих конструкций, чем в

недоказуемом чередовании глаголов в зависимости от лица или в других

признаках грамматизации, описанных выше.

Можно заключить, что ни в XIV в., ни в XVII в. сочетания shall, will с

инфинитивом не стали аналитическими формами. У них отсутствуют такие

важные признаки грамматизации, как десемантизация служебного глагола,

обособленность от сходных конструкций, полнота грамматического охвата.

Очевидно, они остались на стадии аналитических конструкций. Тем не менее,

как показывает их семантика и место, которое они заняли в глагольной

системе, эти аналитические конструкции подверглись парадигматизации и

стали категориальными членами глагольной парадигмы.

Также возможно проследить развитие основного признака парадигматизации

— специфического значения и связей с другими категориальными членами

глагольной системы.

В XIV-XVII вв. по сравнению с древнеанглийским значительно возрастает

частотность конструкций с shall и will и одновременно сокращается доля

формы настоящего времени в выражении будущих действий. Так,

зарегистрировано более 200 случаев сочетаний в поэме "Brut", около 80 в

поэме "King Horn", около 350 в переводе Библии Уиклифа[3], причем всюду -

значительное преобладание глагола shall, который, по заключению многих

исследователей, начал обозначать будущее раньше, чем will. По-видимому,

функциональная нагрузка этих сочетаний растет также и потому, что распад

глагольной префиксации сделал менее удобным употребление презенса в

значении будущего действия.

Списки значений конструкций с shall и will в период их интенсивного

употребления и конкуренции друг с другом и с формой настоящего времени в

XV—XVIII вв., приводимые во многих работах, не создают сколько-нибудь

четкой картины.

Некоторые историки перечисляют множество значений shall и will, другие

дают только несколько более обобщенных значений. Ф. Блекберн определяет

их как «обещание» и «угроза»[4], повторяя тем самым описания этих

глаголов в грамматиках XVIII— XIX вв. - Р.Лоута, Л.Меррея. Согласно Б.

Трнка[5], будущее с will передает спонтанные действия или действия,

которые произойдут по воле субъекта; будущее с shall - действия, которые

произойдут по воде другого лица или в силу обстоятельств.

По мнению В. Франца, у Шекспира сочетание с shall обозначает

обязательное будущее, т.е. действие, которое непременно произойдет;

определение Э. Эббота[6] — «неизбежное, необходимое действие».

Характерно, что в большинстве работ значения глаголов shall и will

подтверждаются примерами текстов разных веков и ни один из авторов не

показывает изменений в течение всего этого периода — с XIV по XVIIIв.

И все же, независимо от модальных оттенков, частотность конструкции

будущего времени как средства обозначения будущих действий растет. В

эпоху Шекспира 93 % случаев выражения будущего принадлежит данной

конструкции и только 7 % — формам настоящего времени[7]. Такое

соотношение безусловно доказывает, что будущность стала главным и

специфическим значением этой конструкции. Это значение имеет достаточно

обобщенный, грамматический характер, чтобы быть признаком категориального

члена в ряду однотипных значений настоящего и прошедшего. Очевидно, что

завершение их парадигматизации, т.е. включение в систему глагола как

нового члена категории времени, и надо датировать XVI—XVII вв. Из

периферийного конституента в микрополе будущего они стали доминантой,

окончательно перейдя на грамматический уровень как аналитическая

конструкция и категориальный член парадигмы.

Может показаться странным, что в последующие столетия удельный вес

конструкций с shall, will в сравнении с формами настоящего времени не

растет, а несколько падает. По имеющимся данным, с 93 % в XVII в. он

снизился до 72 % в XX в. (приложение 1). Это объясняется, во-первых,

установлением стандартов употребления в определенных структурах, которые

отсутствовали в ранненовоанглийском; в эпоху Шекспира конструкция с

shall, will могла свободно чередоваться с формой настоящего времени в

придаточных условия и времени — их варьирование было действительно

свободным, сейчас же их употребление структурно ограничено.

Кроме того, за последние 300 лет получили большое распространение новые

средства выражения будущего времени, которые числятся в таблице

(приложение 1) под заголовком «формы настоящего времени». Это не только

форма настоящего неопределенного времени, но и форма настоящего

длительного и оборот to be going to, практически не употреблявшийся в

этом значении в эпоху Шекспира.

Развитие перфектных форм.

Высокая степень грамматизации и полная парадигматизация перфекта в

современном английском языке не вызывает никаких сомнений: перфект -

идеальная аналитическая форма, образующая в противопоставлении с

неперфектными формами категорию временной отнесенности. Однако у

историков нет единого мнения по поводу времени образования аналитической

формы перфекта и становления новой категории. Так, некоторые лингвисты

полагают, что формы перфекта в современном понимании уже полностью

сложились в древнеанглийский период. Одни датируют становление перфекта в

его современном значении XI веком, другие называют период XII-XIIIвв. Ряд

лингвистов относит окончательное структурное и семантическое формирование

перфекта к еще более поздним периодам развития английского языка.

В данной работе этот вопрос рассматривается с точки зрения различения

процессов грамматизации и парадигматизации перфектной формы а также

сопоставлений варьирования перфекта и претерита на нескольких

исторических срезах в течение всего процесса развития английского языка.

Опишем сначала процесс грамматизации перфекта и становление его

структурной модели. Поскольку для среднеанглийского периода вопрос о

согласовании причастия с дополнением отпадает, то речь может идти о двух

моментах: о выборе и десемантизации вспомогательного глагола и о порядке

расположения дополнения и причастия.

К концу XIV века, по сравнению с древнеанглийским периодом, перфектные

конструкции далеко продвинулись по пути грамматизации. Важным сдвигом

было окончательное включение в модель перфекта вспомогательного глагола

ben, которое помогло расширению лексического охвата — образованию

перфекта от непереходных глаголов. Дополнительная дистрибуция постепенно

сменяется свободным чередованием ben и haven, которое свидетельствует об

их полной десемантизации. В среднеанглийском не только have стал чаще

образовывать перфект от непереходных глаголов, но и be стал встречаться с

переходными глаголами.

Отмечены замены ben глаголом haven в более поздних рукописях одного и

того же памятника и чередование вспомогательных глаголов с одним и тем же

глаголом у Чосера. Постепенно be ограничивается глаголами движения; при

этом, как и их древнеанглийские прототипы, эти конструкции могли

обозначать состояние после завершения действия: не столько «пришел»,

сколько «находился там, придя».

Спустя три века в языке Шекспира употребление be с глаголами движения

еще является правилом, но have тоже возможно. Но, в общем, конструкции с

be так и остались как бы на периферии перфекта; сначала они были тем

средством, с помощью которого в перфект включились непереходные глаголы,

но, выполнив эту задачу, стали вновь «уходить» из перфекта.

Разнообразие текстового материала в XVII—XVIII вв. дает возможность

обнаружить некоторые различия в употреблении вспомогательных глаголов в

разных стилях: be становится принадлежностью литературного письменного

языка, более высоких стилей речи, тогда как в разговорном языке он

ограничивается глаголами come и go. Именно через сужение сферы

употребления в языковом пространстве be как вспомогательный глагол

полностью выходит из системы перфекта.

Т.А.Расторгуева в своих исследованиях развития перфектной формы в

английском языке сопоставляет употребление глагольных форм в переводах

одних и тех же предложений из Библии в разные века[8]:

| |Soplice рa se Hжlend of рam munte nyрer astah, рa fyligdon him |

|Xв. |mycle mжnic. |

| |Soplice рa se Hжlend ineode on Capharnaum, рa genealжhte hym an |

| |hunderedas eoldor, hine biddende. |

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5