Реферат: Последние века Римской империи: истоки формирования западноевропейской средневековой цивилизации

При небольшой плотности населения и обилии свободных, хотя обычно не освоенных еще земель, споры из-за возделываемых пло­щадей, равно как и общие всем проблемы, связанные с их обра­боткой, вряд ли часто возникали между домохозяйствами. Гос­подство примитивных систем земледелия, чуждых строгому, обязательному для всех соседей чередованию культур и неукос­нительному соблюдению ритма сельскохозяйственных работ (что свойственно для развитого двухполья и особенно трехполья), также не способствовало превращению этой общности в слаженный производственный организм, каким была средневековая крестьян­ская община. Функционирование древнегерманской общины еще сравнительно мало зависело от организации хлебопашества и зем­леделия в целом. Большее значение имело регулирование эксплу­атации необрабатываемых, но не менее жизненно важных угодий: лугов, лесов, водоемов и т.д. Ведь главной отраслью хозяйства ос­тавалось скотоводство, а для нормальной его организации безус­ловно требовалось согласие всех соседей. Без этого согласия невоз­можно было наладить удовлетворяющее всех использование и дру­гих ресурсов дикой природы: рубку леса, заготовку сена и т.д. Членов общины объединяло также совместное участие во множестве об­щих дел: защите от врагов и хищных зверей, отправлении культа, поддержании элементарного правопорядка, соблюдении простей­ших норм санитарии, в строительстве укреплений. Однако коллек­тивные работы все же не перевешивали труда общинника в своем домохозяйстве, бывшем поэтому с социально-экономической точ­ки зрения по отношению к общине первичным образованием.

В конечном счете, именно поэтому древнегерманская община, в отличие от общины античного типа (полиса), а также общин других варварских народов, например кельтов и славян, сложилась как об­щина земельных собственников. Таковыми выступали, однако, не отдельные индивиды, а домохозяйства. Глава семьи имел решаю­щий голос во всех делах, но власть его все же существенно отлича­лась от власти римского pater familae: германский домовладыка го­раздо менее свободно мог распоряжаться «своим» имуществом, ко­торое мыслилось и являлось достоянием семьи, отчасти и всего рода.

Для германца начала нашей эры его земля — это не просто объект владения, но прежде всего малая родина, «отчина и дедина», на­следие длинной, восходящей к богам, вереницы предков, которое ему в свою очередь надлежало передать детям и их потомкам, иначе жизнь теряла смысл. Это не только и даже не столько источник пропитания, сколько неотъемлемая часть или продолжение его «я»: досконально зная все секреты и капризы своей земли (и мало что зная кроме нее), будучи включен в присущие ей природные ритмы, человек составлял с ней единое целое и вне его мыслил себя с трудом. В отличие от скота, рабов, утвари земля не подлежала отчуждению; продать или обменять ее, во всяком случае, за пределы рода, было практически так же невозможно, нелепо, святотатст­венно, как и бросить. Покидая отчий дом в поисках славы и богат­ства, германец не порывал с ним навсегда, да его личная судьба и не имела особого значения — главное было не дать прерваться роду, тысячами уз связанному с занимаемой им землей. Когда же под давлением обстоятельств с места снималось целое племя, вмес­те с экономическими и социальными устоями общества начинала деформироваться и сложившаяся в нем система ценностей. В част­ности, возрастала роль движимого имущества, а земля все яснее обнаруживала свойства вещи, которую можно оценивать и при­обретать. Не случайно архаические воззрения германцев на зем­лю если не изживаются, то претерпевают принципиальные изме­нения именно в эпоху Великого переселения народов.

Социально-экономическая структура. Имущественное и социаль­ное неравенство, известное германскому обществу по крайней мере с I в., еще долго выражалось сравнительно слабо. Наиболее типич­ной фигурой этого общества был свободный, ни от кого не зави­сящий человек —.домовладыка, занятый сельскохозяйственным трудом, и одновременно воин, член народного собрания, хранитель обычаев и культов своего племени. Это еще не крестьянин в сре­дневековом смысле слова, так как хозяйственная деятельность пока что не стала для него единственной, заслонившей и заменившей ему всякую другую: при очень низкой производительности труда, когда прокормить общество было возможно лишь при условии личного участия почти всех его членов в сельском хозяйстве, но общественное разделение труда и разграничение социальных функ­ций (производство, управление, культ и т.д.) еще только намеча­лось. Следует отметить, что сочетание производственной и обще­ственной деятельности, в котором наряду с экономической само­стоятельностью воплощалось полноправие древнего германца, могло осуществляться только благодаря его принадлежности к большесемейному коллективу, достаточно мощному и сплочен­ному, чтобы без особого ущерба для хозяйства переносить перио­дическое отсутствие домовладыки и его взрослых сыновей. Поэ­тому социальный статус германца определялся в первую очередь статусом его семьи, зависевшим еще не столько от богатства, сколь­ко от численности, родословной и общей репутации семьи и рода в целом. Комбинация этих ревностно оберегаемых признаков оп­ределяла степень знатности человека, т.е. уровень гражданского достоинства, признаваемый за ним обществом.

Большая знатность давала известные привилегии. Если верить Тациту, она обеспечивала наряду с уважением преимущество при дележе земли и доставляла предводительство на войне даже юно­шам; судя по тому, что последние могли позволить себе подолгу пребывать в праздности, чураясь сельскохозяйственного труда, большая знатность, как правило, сочеталась с большим достат­ком. О крепнущей взаимосвязи социального превосходства с бо­гатством свидетельствуют и материалы раскопок, показавших, что наиболее солидная богатая усадьба обычно занимала в поселении центральное место, соседствуя с культовым помещением и как бы группируя остальные жилища вокруг себя. Однако во времена Тацита знатность еще не превратилась у германцев в особый со­циальный статус. Все свободные и свободнорожденные остава­лись полноправными и в целом равноправными членами племе­ни; различия в их среде, по сравнению с их общим отличием от несвободных, были еще относительно несущественными и опре­делялись принадлежностью не к тому или иному социальному разряду, а к конкретному роду.

Несвободные, как и у римлян, формально стояли вне общества, но в остальном рабство играло в жизни германцев принципиально другую роль. Хотя обычаи германцев не запрещали обращать в рабство соплеменников, а беспрестанные войны с соседями обеспечивали стабильный источник пополнения рабов за счет чужаков, рабы образовывали достаточно узкий слой населения. Пленных часто выменивали или продавали римлянам, а иногда и убивали на поле боя или приносили и жертву, рабов же по про­шествии некоторого времени нередко отпускали на волю и даже усыновляли. По-видимому, рабы имелись далеко не во всяком домохозяйстве, и даже в самых крупных и зажиточных они вряд ли были столь многочисленными, чтобы господская семья могла переложить на них главные хозяйственные заботы. Рабство оста­валось патриархальным, и в том, что касается повседневной про­изводственной деятельности и условий существования, образ жиз­ни рабов мало отличался от образа жизни свободных. Часть рабов трудилась рука об руку с хозяином и делила с ним кров и пищу, однако внимание Тацита больше привлекло то обстоятельство, что германцы «пользуются рабами иначе, чем мы, распределяю­щие обязанности между челядью, — каждый из них распоряжает­ся в своем доме, в своем хозяйстве. Господин только облагает его, словно колона, известным количеством зерна, скота или ткани, и лишь в этом выражаются его повинности как раба». Можно га­дать, действительно ли то были рабы или какой-то другой, чуж­дый социальному опыту римлянина разряд населения, однако показателен сам факт существования слоя эксплуатируемых част­ным лицом, но самостоятельно хозяйствующих производителей. Отношения этого типа, разумеется, не определяли социально-эко­номический облик германского общества конца I в., еще не знав­шего систематической эксплуатации человека человеком. Тем не менее налицо симптомы разложения древнего общественного строя и формирования качественно нового хозяйственного механизма. В последующие три—четыре столетия германское общество де­лает заметный шаг вперед. Археологический материал недвусмыс­ленно говорит о дальнейшем имущественном и социальном рас­слоении: погребения все больше различаются по инвентарю, наи­более богатые из них сопровождают символические атрибуты власти; в скученных поселениях крупнейшая усадьба понемногу становится не только административным, но и экономическим центром: в частности, в ней концентрируются ремесло и торгов­ля. Углубление социальной дифференциации зафиксировано и позднеантичными авторами. Так, в изображении Аммиана Марцеллина (конец IV в.), аламанская знать (нобилитет) уже вполне определенно противостоит простонародью и держится обособленно даже в бою. Ретроспективные данные варварских судебников также позволяют сделать вывод, что к эпохе Великого переселения сво­бодные уже не составляли единой массы ни в имущественном, ни в социально-правовом отношении. Как правило, преобладающим было деление соплеменников на знатных, свободных в узком смыс­ле слова и полусвободных, в германских наречиях именуемых обычно литами. С большей или меньшей четкостью эти категории уже различались объемом прав. Например, по обычаям саксов, жизнь знатных защищалась более высоким вергельдом (штрафом за убийство — ср. древнерусское «вира»), его клятва оценивалась выше, чем клятва просто свободного, но в ряде случаев строже карались и совершенные им преступления.

Степень знатности в канун Великого переселения по-прежнему в большой мере определялась происхождением: учитывалось, на­пример, были ли в роду несвободные или представители поко­ренных племен. Однако все более заметную роль при этом играло имущественное положение человека. Типичный знатный, судя по варварским правдам, окружен многочисленной родней, рабами, отпущенниками, зависимыми людьми. Рабы и зависимые могли быть и у свободного простолюдина, и даже у лита, но чаще лит, а иногда и свободный на положении лита сам являлся чьим-то че­ловеком, обязанным своему господину послушанием и какими-то повинностями. Его свобода, понимаемая в варварском обще­стве как нерасторжимое единство известных прав и обязаннос­тей, постепенно ущемлялась, а сам он понемногу устранялся от участия в общественных делах, все больше сосредоточиваясь на хозяйственных заботах. Характерно, что даже некоторые древней­шие правды причисляют к литам вольноотпущенников (чей ста­тус, по германским понятиям, непреодолимо ущербен), а подчас прямо противопоставляют литов свободным. Сохраняя хозяйст­венную самостоятельность, неполноправные свободные станови­лись зависимыми эксплуатируемыми людьми, сближаясь таким образом с испомещенными на землю рабами. Однако при всей значимости этого процесса в период, предшествующий Великому переселению народов, он успел создать лишь предпосылки ста­новления феодального общества, причем во многих случаях са­мые ранние, отдаленные предпосылки.

Социально-политическая организация. Первые государства гер­манцев возникли в V—VI вв., и лишь у тех племен, которые, вторг­шись на территорию Западной Римской империи и по частям завоевав ее, уже самим фактом господства над намного более раз­витыми народами были поставлены перед необходимостью при­способить свою систему управления к новым условиям. У других (как правило, более отсталых) племен, не столкнувшихся непо­средственно с общественными и политическими институтами рим­лян, складывание государства затянулось на несколько столетий и завершилось опять-таки не без внешнего воздействия со стороны франкского, англосаксонского и других обогнавших их в своем развитии обществ. Таким образом, даже накануне Великого пересе­ления германские племена были еще сравнительно далеки от обра­зования органов власти, которые можно было бы квалифицировать как государственные. Социально-политический строй древних германцев — это строй, характерный для высшей ступени варвар­ства, притом отнюдь еще не исчерпавший своих возможностей.

Каждый полноправный член племени был лично и непосредст­венно, сопричастен управлению, не только в принципе, но и на деле выступая носителем народовластия. Высшим органом влас­ти было народное собрание, или вече племени — тинг, куда име­ли доступ все совершеннолетние свободные мужчины, за исклю­чением тех, кто обесчестил себя трусостью в сражении. Народное собрание созывалось от случая к случаю (но, видимо, не реже, чем раз в год) для решения наиболее важных дел, каковыми счи­тались вопросы войны и мира, суд по особо тяжким или запутан­ным преступлениям, посвящение в воины (а значит, в полноп­равные члены общества), а также выдвижение предводителей пле­мени. Согласно Тациту, последние ведали всеми текущими делами, в первую очередь судебными; кроме того, они предварительно обсуждали в своем кругу выносимые на тинг вопросы и предлага­ли рядовым его участникам заранее подготовленные решения, которые те вольны были, однако, шумом и криками отвергнуть либо, потрясая, по обычаю, оружием, принять. Тацит именует этих предводителей principes («начальствующие», «главенствующие»). Специального термина для обозначения совета принцепсов у Та­цита нет, и, похоже, не случайно: судя по всему, это было доста­точно аморфное образование, объединявшее первых лиц племе­ни. Цезарь, однако, уcмотрел в нем подобие сената, и, по всей вероятности, речь действительно идет о совете старейшин, состо­явшем, правда, уже не из патриархов всех родов племени, а из представителей родоплеменной знати, оказавшихся к началу на­шей эры на положении «старших» в обществе.

Наряду с коллективной властью народного собрания и совета старейшин у германцев существовала индивидуальная власть пле­менных вождей. Античные авторы называют их по-разному: одних — принцепсами, дуксами, архонтами, игемонами, т.е. пред­водителями, других — так же, как своих правителей героической эпохи — рексами или василевсами, иначе говоря, царями. Тацит, например, рассказывает, что когда Арминий — знаменитый предводитель херусков, нанесший в 9 г. в Тевтобургском лесу со­крушительное поражение легионам Квинтилия Вара, вознамерился стать рексом, свободолюбивые соплеменники убили его. Перед нами племенные вожди или верховные вожди племенных союзов, чью власть лишь условно, с учетом исторической перспективы, можно квалифицировать как монархическую. Могущество и проч­ность положения этих вождей, естественно, различались, но за­висели ли эти различия от уровня развития племени и находили ли отражение в языке самих германцев, неясно. Переходный характер древнегерманских институтов власти, еще несомненно догосударственных, но уже далеко не первобытных, затрудняет выбор терминов, которые бы правильно передавали их суть. Это касается и титулов. Так, применительно к вождям германцев термины «василевс» и «реке» чаще всего переводятся на русский язык как «король». Между тем это слово (произведен­ное славянами от собственного имени Карла Великого, франк­ского монарха, умершего в 814 г.), принадлежит уже эпохе феода­лизма и может быть отнесено к политическим реалиям родоплеменного строя лишь с оговорками.

Говоря о германских древностях, разумнее, наверное, взять на вооружение общегерманское слово konung. Как и связанное с ним славянское «князь», слово «конунг» восходит к индоевропейскому keni — «род» (ср. латинское gens). Таким образом, в первич­ном значении термина конунг — это родовитый, благородный, следовательно, знатный и в силу этого достойный уважения и послушания человек, но никак не повелитель и не господин.

По наблюдениям Тацита, конунг располагал весьма ограничен­ной властью и управлял соплеменниками, скорее убеждая и увлекая примером, нежели приказывая. Конунг был военным предводи­телем племени, представлял его в международных делах, имел преимущество при дележе военной добычи и право на более или менее регулярные, хотя и добровольные, подношения со стороны соплеменников, а также на часть штрафов с осужденных, причи­тавшуюся ему именно как главе племени. Однако ни судьей, ни хранителем, тем более творцом племенных обычаев он не был и особой распорядительной властью не обладал. Даже на войне, пишет Тацит, «казнить, заключать в оковы, подвергать телесному наказанию не дозволено никому, кроме жрецов», действующих как бы по повелению божества. Вместе с тем конунг и сам вы­полнял определенные сакральные функции. У ряда племен он и много столетий спустя играл важную роль в совершении публичных гаданий и жертвоприношений, считался лично ответственным за неудачу на войне и неурожай и мог быть на этом основании не только смещен, но и принесен в жертву, дабы умилостивить богов. Власть конунга была выборной. Избирали его на народном со­брании из числа наиболее знатных мужей, еще не обязательно принадлежащих к одному роду, иногда по жребию, но чаще со­знательным решением присутствовавших, поднимавших тогда своего избранника на щит. На народном собрании же, не без под­стрекательства со стороны оппозиционно настроенной части знати, происходило и смещение ставшего почему-либо неугодным конунга. Особое место в древнегерманском обществе занимали предводи­тели дружин. В отличие от племенного войска-ополчения, включавшего всех боеспособных членов племени, строившегося по ро­дам и семьям и возглавлявшегося конунгом, дружины составля­лись из случайных, не связанных родством людей, надумавших со­обща попытать ратное счастье и ради этого примкнувших к како­му-то бывалому, удачливому, известному своей отвагой воину. В основном это была молодежь, часто знатного происхождения, на­долго, если не навсегда, отрывавшаяся от отчего дома и сельскохо­зяйственного труда и всецело посвящавшая себя войне, а точнее, разбойным набегам на соседей. В промежутках между набегами дружинники проводили время в охотах, пирах, состязаниях и азарт­ных играх, постепенно проедая и проматывая награбленное. Эту долю, может быть и завидную для германского юношества, изби­рали, однако, немногие: в дружинники шли наиболее знатные и богатые, чьи семьи могли позволить себе потерю работника, либо самые беспокойные, вольные или невольные изгои, порвавшие с родней, а то и с племенем. Нередко они нанимались в солдаты к римлянам; так, например, начинал свою карьеру Арминий.

Внутри дружины существовала своя иерархия, положение в ней определялось не столько знатностью рода, сколько личной доб­лестью. Это порождало соперничество между дружинниками, но все противоречия между ними заслонялись общей безоговороч­ной преданностью предводителю. Считалось, что предводителю принадлежит не только слава, но и добыча, дружинники же кор­мятся, получают оружие и кров от его щедрот.

Будучи чрезвычайно сплоченной, дружина занимала особое место в племенной организации. Она то противопоставляла себя пле­мени, нарушая заключенные им договоры (чего, похоже, не по­нимали дисциплинированные римляне, принимавшие самоволь­ные вылазки отдельных отрядов за вероломство целого племени), то составляла ядро племенного войска, оказываясь средоточием его мощи и нередко обеспечивая своему предводителю достоин­ство конунга. По мере того как такие случаи учащались, облик дружины менялся, и постепенно из разбойничьей ватаги, сущест­вовавшей как бы на периферии племени, она превращалась в на­стоящее княжеское войско и в этом качестве становилась осно­вой власти племенного вождя. В дальнейшем, к эпохе Великого переселения, из дружины, во всяком случае «старшей» ее части, вырастала новая, служилая знать, постепенно оттеснявшая ста­рую, родоплеменную, хотя корнями многие представители новой знати были связаны со старой.

Древние германцы не составляли этнического целого и, по-ви­димому, не воспринимали себя как единый народ. Привычный нам этноним Germani возник как название какого-то одного германского племени; кельты распространили его на всех своих се­веро-восточных соседей и в этом значении передали римлянам. Сами германцы, хотя и осознавали общность своего происхожде­ния, культов и языка, похоже, не испытывали потребности в об­щем наименовании. Показательно, что слово diutisk (от thiuda — «народ»), к которому восходит современное самоназвание нем­цев — Deutsch, зарегистрировано в источниках только с конца VIII — начала IX в. При этом и на континенте, и в Англии оно первоначально употреблялось (в смысле «простонародный») лишь в отношении языка германцев, противопоставляемого латыни. Эт­нической характеристикой оно стало не ранее XI в., закрепив­шись, однако, к этому времени за одними немцами. Связанный с тем же корнем этноним «тевтоны», в средние века и в новое вре­мя применявшийся иногда ко всем германцам, в древности обо­значал только одно, правда, знаменитое, племя — первое, наряду с кимврами, с которым столкнулись средиземноморские народы и которое едва не погубило римскую державу.

Реальной политической единицей древнегерманского мира яв­лялось племя. Возникавшие время от времени племенные объ­единения строились не столько по родственному, сколько по тер­риториальному признаку и в условиях непрестанных миграций нередко включали и негерманские (кельтские, славянские, фра­кийские) племена. Таким объединением было, например, недол­говечное «царство» Маробода — предводителя германцев и кель­тов, населявших в начале I в. н.э. территорию современной Чехии.

Племенные объединения рубежа старой и новой эры были еще очень рыхлыми и непрочными. Они вызывались к жизни времен­ными, главным образом внешнеполитическими обстоятельства­ми (переселением в чужую страну и покорением ее или угрозой завоевания, нависшей над собственной страной) и с переменой обстоятельств распадались.

В изображении римских авторов, склонных принимать родоплеменные подразделения германцев за чисто территориальные, гер­манская «цивитас» состоит из довольно обособленных, живущих своей жизнью округов, управляемых собственными принцепсами. Римляне обозначали эти округа словом pagus, германским экви­валентом правильно, видимо, считать слово Gau. Судя по данным топонимики, это были крупные, порядка 1000 кв. км, территории, жители которых обычно имели общее название, отличающее их от прочих соплеменников. Примером может служить расположен­ный в большой излучине Рейна Брейсгау — «округ бризов».

Внутреннюю организацию округов приходится изучать в основ­ном по материалам раннесредневековых источников, рисующих эти институты древнегерманского общества не просто угасающи­ми, но и деформированными. В каждом округе, видимо, имелось свое, малое собрание, где избирался военный вождь, а также лагман - знаток и хранитель местных обычаев. Округ в свою оче­редь дробился на несколько сотен, обязанных выставлять в пле­менное ополчение по сотне воинов и потому так называвшихся. В сотне также существовало свое собрание, созывавшееся чаще, чем собрания более высокого уровня, по нескольку раз в год. На сотенном собрании заключались сделки, рассматривались совер­шенные в пределах сотни правонарушения, вообще все значимые для нее вопросы правового характера. Дела, касавшиеся сразу двух и более сотен (например, тяжбы между членами разных сотен), слушались в окружном или даже в племенном собрании.

Круг вопросов, обсуждавшихся на племенном собрании, был шире, а сами вопросы — серьезнее. Так, внешнеполитические дела имело смысл решать всем племенем сообща. Однако полномочия и функции собраний были в принципе одни и те же, принудить округа и сотни к выполнению своих решений племенное собра­ние было не в состоянии: все держалось на добровольном согла­сии соплеменников, объединенных в сотни и округа. Не будучи политически самостоятельными, они являлись все же вполне жизнеспособными образованиями и, если решения племени шли враз­рез с их частными интересами, сравнительно легко и безболез­ненно откалывались от него, чтобы затем примкнуть — в целях самосохранения — к другому племени. Случалось, что раскол со­вершался не в результате разногласий, а под натиском врагов, подчинивших и увлекших за собой жителей отдельных округов и сотен, или даже как вынужденная мера — вследствие перенасе­ленности, истощения почв и т. д. Тогда бросали жребий, и часть племени отправлялась в путь в поисках новой родины. Так, по всей вероятности, обстояло дело у семнонов, позднее у вандалов, саксов, некоторых других племен.

Эволюция политического строя германцев. К IV-V вв. в полити­ческом строе германцев происходят важные изменения. Племенные объединения перерастают в племенные союзы, более сплоченные, устойчивые и, как правило, более многочисленные. Некоторые из этих союзов (например, аламанский, готский, франкский) на­считывали по нескольку сот тысяч человек и занимали или кон­тролировали огромные территории. Уже по этой причине совмест­ный сбор всех полноправных членов союза был практически невозможен. Нормально продолжали функционировать лишь ок­ружные и сотенные собрания, постепенно утрачивавшие, однако, политический характер. Собрание племенного союза сохранялось лишь как собрание идущего войной или явившегося на смотр войс­ка. Таковы Мартовские поля франков, войсковой тинг лангобар­дов. На общесоюзном собрании продолжали решать вопросы вой­ны и мира, провозглашать и низвергать конунгов, но сфера его деятельности сузилась, активность и реальное значение как само­стоятельной политической силы упали. На первый план выдви­нулись другие органы власти.

Страницы: 1, 2, 3, 4