Дипломная работа: Депортация крымских татар: историко-правовой анализ

Беглецы скрывались в старых каменоломнях, пещерах и горных лесах в одиночку и небольшими группами. Чем они могли питаться? Запасов, как это делали партизаны, им готовить было некогда. Но пока длилось лето, удавалось что-то собрать, иногда - подстрелить зайца или дикую козу, оружие и патроны ещё долго можно было найти не только в горах, но и в степи. Иногда они пользовались урожаем с бывших татарских огородов, садов и виноградников, иногда - уводили овец из бывших татарских кошар. Зимой, конечно, стало тяжелее, но в деревни эти отшельники не спускались. Они хорошо представляли, какой приём им окажут люди, заселившие их родные дома, спящие на их кроватях, пьющие молоко их коров и коз.

Об их существовании скоро узнали органы, на них стали охотиться облавами, как на опасных хищников. Но крымские татары легко уходили от погонь, их хранили родные горы (это не метафора, не преувеличение, это - было).

Самая крупная из известны нам групп насчитывала сорок человек, она просуществовала до 1947 года, когда их землянку у Биюк-Дере (близ дороги из Корбекуля на Чучельский перевал) обнаружили НКВДэшнии. Не осмелившись сразиться с крымскими татарами, не пытаясь их арестовать, они забросали землянку противотанковыми гранатами. Живым оттуда на поверхность земли никто не вышел.

В горах между Демерджи и Судаком долгое время бродили небольшие группы из оставшихся после 18 мая на яйлах чабанов, а также осознано ушедших в леса татар. Одного из них, жителя Коз, в 1946 г. многочисленные преследователи обложили со всех сторон и взяли живым. Он получил крупный срок (за что?), но выжил и в лагерях. Это вообще едва ли не единственный их лесных людей, не погибший от рук органов. Как его звали, пока невыяснено, а имена двух других, о которых речь пойдёт ниже, известны уже сейчас.

Аджи-Мурат Сеит-Али из Корбекуля скрывался в лесах до 1947 года, несмотря на то, что его преследовал специальный отряд, насчитывающий около двух десятков человек. Примечательно, что этот мужественный человек даже спасая свою жизнь, не убил, не ранил никого из своих преследователей, хотя у него в различных пещерах одних автоматов разных систем было 14 штук, не считая всего остального. В конце концов, НКВДэшники прижали его к побережью под Кастелем. Они окружили его - он и тогда не стрелял в людей. Затем связанного Сеит-Али привезли в Алушту, где на глазах собравшихся, многие из которых знали его в лицо, посадили в катер, который ушёл в открытое море. О конечной цели этого рейса ни у кого сомнений не было, если человека повезли куда-то морем, а не машиной, то дело плохо: в Крыму чекисты издавна имели обыкновение избавляться от неугодных людей в море.

Тем большим было изумление корбекульцев и алуштинцев, когда Сеит-Али вновь явился в родных местах 1972 году. Как оказалось, после 13 лет воркутинских лагерей. Так мстил режим людям, чьим единственным преступлением была любовь к Крыму. То есть такое сильное чувство к малой своей родине преступлением, конечно, не являлось, просто право на него имели все, кроме коренного народа, так уж сложилось…

И Сеит-Али, побродив по родным горам в окрестностях Корбекуля, вынужден был снова покинуть Крым, теперь уже навсегда. Он уехал туда, где жили его земляки, в Узбекистан. Где и умер в 1997 году глубоким стариком, не сумев, как столь многие крымские старики, собрать денег для переезда из Средней Азии на далёкую родину.

Вторая история похожа, она тоже о кобекульце, но с ещё более трагическим исходом. Сеит-Асан Пинка во время войны был в партизанах (в частности, это он с напарником Аппазом поджёг клуб "Таврида" в переполненном оккупантами Алуште). Через 4 дня после возвращения советского режима он был отправлен в трудармию. Согласия его, как и остальных, никто не спрашивал. Но вчерашний партизан был настолько возмущён этой принудиловкой (жена осталась одна с дочерью, а по хозяйству за войну накопилось масса дел), что не скрывал гнева и перед офицерами трудармии.

Поэтому его вскоре изолировали от остальных и держали взаперти близ штаба этой организации в селе Мраморном. Оттуда Сеит-Асан бежал, его выследили и отправили подальше - в город Тулу. Уже из тульского лагеря он писал дочери, которая тем временем была выслана в Узбекистан: "Айше, не пиши мне больше сюда, я возвращаюсь в Крым. Верю, что и вас всех домой вернут".

И в самом деле, в1945 г. он бежал и вновь появился в Крыму, правда, не в самом Кобекуле, а повыше, в одном из чаиров на склоне Чатырдага, вблизи ручья. Однажды он спустился в родное село, где из всех крымских татар оставалась одна Зейнеб Подош (её оставили при русских родственниках - редчайший случай). К ней он и зашёл попросить соли и хлеба, по которым истосковался в лесу. Вот здесь, во дворе Зейнеб его чуть не взяли - новые соседи Зейнеб тут же сообщили в местную милицию о странном госте татарки. К разочарованию этих "новых корбекульцев", Сеит-Асан бежал, буквально из-под носа милиционеров.

Он изредка встречал товарищей по лесным скитаниям, но постепенно их становилось всё меньше - кого взяли, кого убивали прямо на месте.

Примерно года через четыре после депортации он остался совсем один. А ещё через год, изголодавшийся, с волосами, отросшими ниже плеч, оборванный, он вторично спустился к Корбекулю глубокой ночью. Он полз к своему (теперь - чужому) картофельному полю, не знал, что новый "хозяин" охраняет своё добро с ружьём в руках. Выстрел в голову почти в упор оказался смертельным. Но убийца не удовлетворился этим и отрезал у уже мёртвого Сеит-Асана голову, так и, оставив его лежать до рассвета. А утром, услышав о ночной драме, к огородам пришли дети новых переселенцев. Игра, которую они там затеяли, стала зеркальным отражением в детских душах психологии взрослого населения "обновлённого" Корбекуля: они стали бить эту страшную, окровавленную голову ногами, как бы играя ею в футбол. Излишне говорить, что это были психически вполне нормальные дети, которые в иных ситуациях наверняка вели бы с должным почтением к покойникам своего села. Но не к татарским покойникам…

Такого рода прямое влияние поведения взрослых на подростков - не фантазия автора и не преувеличение. Дети понимают и запоминают гораздо больше, чем мы полагаем. А что могли они видеть тогда, в середине - второй половине 40-х, когда рана, нанесённая народу Крыма, была ещё свежа? Какое влияние на их неокрепшие души могла оказать простая и до предела понятная история 6-летней девочки-татарки из села Шейх-Коя (н. Спокойное)? Эта малышка до того перепугалась утром 18 мая, что убежала прочь из дому, забилась в мечеть и была обнаружена взрослыми позже, когда эшелоны ушли на Север. Её вытащили из мечети, и застрелил там же, на сельской площади. Неужели сверстники девочки остались при этом равнодушными, неужели они не извлекли урок из зтого, преподанный им взрослыми соплеменниками: вот так, и только так надо поступать с крымскими татарами? Поэтому дети Корбекуля, издевавшиеся над трупом крымского татарина, убитого односельчанином, сами - жертвы такой вот полузвериной "этнопедагогики". Живя в татарских домах, слыша спокойные рассуждения самых близких людей, своих родителей, о том, что, конечно, власть не допустит возвращения татар, они привыкли видеть в этих бывших крымчанах (а для них практически - в бывших людях) враждебную силу. Неясная и далёкая, это была угроза нормальной жизни и благополучию их родителей и соседей, собственному будущему на древней, но новой для них крымской земле. И становятся понятными и случай с головой бедного Сеит-Асана, и ещё один случай, произошедший в далёкой от Корбекуля степной деревне.

По какой-то неясной причине здесь во время депортации была забыта одна-единственная крымско-татарская семья этой деревни, а потом её в степной глуши уже не трогали. Но редчайшая эта история имела абсолютно логическое, можно сказать психологически стандартное завершение. Уже через полгода жизни в родном селе, хоть и обновлённом переселенцами, эта семья стала осаждать райисполком просьбами об отправке её в Среднюю Азию за казённый счёт (сами они уехать не имели материальной возможности). Причина тут была проста - семью затравили новые соседи. Дело было не только в том, что им был фактически объявлен бойкот ("волками все смотрят", по их выражению), но не было прохода в школе детям. Над ними издевались, дразнили, их били скопом и так далее. Не встретив понимания у равнодушной администрации, эта семья всё же накопила денег на дорогу до Мелитополя, где жизнь оказалась для них куда спокойней, чем на родине.

И последнее на эту тему. На смену оставшимся в лесах крымским татарам, погибавшим от голода и пуль, в Крым одновременно стали прибывать первые "возвращенцы" из мест ссылки. О них, о более поздних соотечественниках-мучениках вроде Муссы Мамута, будет рассказано в третьем томе этой книги. Здесь же необходимо хоть вкратце заметить, что Возвращение началось практически через несколько месяцев после завершения депортации и более уже не прерывалось. Поначалу их было немного, буквально единицы, но не это было главное, а то, что люди ни единого года не мирились с высылкой, а Крым ни единого дня не оставался без своих коренных жителей. С каждым месяцем число этих истинных детей своей земли росло - уже в октябре 1948 г. только арестованных насчитывалось 34 человека. И это, повторяем, несмотря на грозящее наказание: 20-25-летнее заключение или даже высшая мера социальной защиты остальных граждан СССР, и, прежде всего переселенцев Крыма, от столь "опасных" преступлений.

Выше не раз отмечалось, что в эшелонах находился не весь народ. Значительная часть его сражалась и гибла на фронтах. Но крымские татары-военнослужащие сполна разделили участь своих соотечественников. Хоть и не сразу, а после небольшой отсрочки. Например, в частях, оставшихся после победы на территории Венгрии, крымские татары лишь в августе 1945 г. были изолированы и под конвоем, пешим ходом отправлены в Винницкую область. Здесь их поместили за проволоку фильтрационных лагерей, и, когда их набиралось достаточно много, железной дорогой доставили в Ташкент. Там, находясь в бывшем лагере ГУЛАГа, вчерашние солдаты получили возможность с большим или меньшим успехом искать своих близких.

Такого срока не было отпущено освободителям Вены. Сразу, как только затихли последние выстрелы, в частях, находившихся в Австрии, были произведены аресты. Это происходило примерно так, как вспоминает Аблаев Зекерья из Азека: на плацу выстроили его полк и скомандовали: "Крымские татары, три шага вперёд!" После чего "из строя вышло несколько человек. Командир во всеуслышание назвал нас предателями и продажными шкурами и приказал солдатам срывать с нас погоны. Забрать награды и документы. Солдаты выполнили приказ. С нас сорвали погоны и боевые медали, забрали военный билет, в котором были фотографии родных, а потом несколько раз ударили. Затем нас отвезли в лагерь в Польшу. Держали за колючей проволокой. Через пару месяцев выдали консервы и сухари и сказали, чтобы мы ехали в Узбекистан".

Судьба солдат, чьи части стояли в Крыму, оказалась иной. Усеинов Асан их Узунджи (Балаклавский район), служивший в Приморской армии, вспоминает: "После 18 мая мне перестали доверять…. Я стал замечать, что за мной следят. В один день меня вызвал старшина и сказал: "Берите продукты, вы поедете в другую часть, в артполк". Я сдал автомат, а продукты не взял. Мой попутчик, старший сержант, привёл меня в т. наз. артполк, расположенный за Симферополем и огороженный колючей проволокой. Здесь мне дали новую одежду. В этом полку собрали со всего Крыма крымских татар-фронтовиков, всего 150-200 человек. На вышках вокруг нас охраняли вооружённые солдаты. У нас же ни у кого оружия не было. Среди нас было немало офицеров-крымских татар и несколько медсестёр. Однажды ночью нас погрузили в машины и привезли в Симферополь, где нас оцепили "зелёные фуражки". Всю ночь мы простояли. Утром нам приказали построиться по четыре и идти к вокзалу. Строй вели наши, но по краям шли "зелёные фуражки". Пришли на вокзал, подали команду "Смирно!".

К нам вышел генерал (зам. Берия), мы не дали ему говорить, стали кричать, чтобы убрали от нас оцепление. Генерал дал команду убрать… и обратился к нам со следующими словами: "Ваши семьи находятся в Средней Азии. Простите, у нас не было возможности разобраться с ними. Вы сейчас без всякой охраны поедете в Узбекистан. Ваши родные находятся в очень тяжёлом положении. Прошу вас не задерживаться в дороге".

Некоторые офицеры ещё некоторое время оставались служить в своих частях. Капитан Топчи Сеитнафе, как-то в свободное время, зашёл во двор своей симферопольской школы и увидел там костёр из крымско-татарских книг. Естественно, он был так потрясён этим, что на него обратили внимание те, кто подбрасывал в костёр книги, то есть "крымчане". Несмотря на то, что Сеитнафе был в офицерской форме, они напали на него - важнее погон и орденов была его национальность. Окружив боевого офицера, улюлюкая, толпа орала: "Он - крымский татарин! Гоните его, а ещё советскую форму надел!". Затем озверелые шовинисты сорвали с него погоны, растерзали гимнастёрку с боевыми наградами, потом избили там же, у стен старой крымской школы.

Так же обращались с солдатами, отправившихся после демобилизации прямо в ссылку. В первом же посёлке, где они, стремясь найти семью, обращались в спецкомендатуру, с них обычно срывали "погоны, ордена и медали", после чего зачисляли в списки местных поселенцев.

Кое-где по "недосмотру" крымско-татарских военнослужащих демобилизовали на общих основаниях, как и их боевых товарищей, то есть отпускали на все четыре стороны. Но когда они возвращались на родину (это случалось и в 1944 г., и годом позже), то местные власти предлагали им в 24 часа "освободить Крым". Как предупреждали в таких случаях, нарушение этого предписания означало арест и осуждение на 15 лет. По прибытию же "к семье, в Среднюю Азию у них отбирали военный билет, заполняли новый, в конце записывали, что заполнен со слов владельца". Эта непонятная операция проводилась с дальним прицелом - в будущем предвиделись какие-то льготы фронтовикам-ветеранам, а документ, составленный с собственных слов владельца, не мог стопроцентно подтверждать его участие в военных действиях…

Ещё меньше церемонились с солдатами, демобилизованными раньше, и 18 мая, находившимся в своей семье. В Ойсуле безногого инвалида, на днях вернувшегося из госпиталя домой "по чистой" и заявившего о своих правах, волоком потащили к машине и, как куль муки, бросили в кузов. … В Тав-Бодрак сразу после выселения "с фронта вернулся с тяжёлыми ранениями инвалид войны Мамутов Ибраим, 15-летний сын которого был расстрелян [немцами] за селом. Мамутов Ибраим не нашёл свою семью и детей. А ночью наши схватили его и отправили в высылку. Но по дороге, не доехав до Урала, он умер от лишений и ран". Вообще фронтовики. Особенно перенёсшие ранения, умирали и в ссылке быстрее, чем те, кто не испытал фронта. Так, из десятков тысяч демобилизованных и попавших в Узбекистан, уже к 1949 г. осталось менее 9 000 человек.

Нашлись, конечно, более здоровые и крепкие, к тому же сильные духом солдаты и офицеры, которые нашли в себе мужество протестовать против депортации своего народа. О судьбе некоторых из них рассказывает военный повар Джуневтов Асим, скрывший своё национальное происхождение и некоторое время ещё прослуживший Крыму. После 18 мая прошёл какой-то срок, и он получил приказ ехать с помощником в командировку к военным строителям на Ай-Петри. "Утром рано я поднялся, чтобы вскипятить чай. Рядом с этим домиком на Ай-Петри был с правой стороны сосновый лесок - я туда пошёл за дровами. В это время подъехали закрытые брезентом машины. С этих машин сошли люди в военной форме, погоны оторваны, ремни сняты, глаза завязаны и руки завязаны назад. Все они были босиком. Их погнали в сторону от леса, к самому обрыву над Ялтой. Я их считать стал - 25 человек, все в офицерской форме. И против них строились автоматчики. Я понял, что их стрелять будут, командовал один полковник. И один генерал по одежде и погонам, я заметил, ходит туда-сюда, что-то шепчет. Не мог слышать всего, мне трудно было, я отвернулся, а когда повернулся лицом, людей уже не было, автоматных очередей не слышал, наверное, их толкали, там очень большой обрыв.

Пошёл к котлу, ко мне подошли два солдата, просили пить. Я дал им чай холодный, они пили, стал спрашивать, кто они были?"Крымские татары, офицеры, стали требовать свою семью, подняли шум в Симферополе, их там арестовали, сразу приговорили к расстрелу. Среди них было 5-6 человек русских [очевидно, речь идёт о смешанных, русско-татарских семьях - В. В.]. Это было в 1944 году, в июне или июле".

Такой же инцидент почти в точности повторился через год, высоко над берегом между Гаспрой и Мисхором, свидетелем стал старый русский человек из местных. Там группу крымскотатарских офицеров столкнули с обрыва в море живыми. "Обычно такие казни, говорят, происходили в 1945-46 гг., когда демобилизованные офицеры, не найдя своих родных в Крыму, выражали возмущение несправедливостью содеянного. Таким предлагали собраться в определённый день, [чтобы] помочь им поехать в места высылки, найти семьи, но вывозили их на расстрел".

Похожая, но не во всех деталях, расправа произошла в совсем другом краю Крыма. В Судакском районе, близ Туака, группу крымских татар-офицеров взорвали вместе с машиной, на которой доставили туда откуда-то из другого места. Знаменитый партизан и авторитетный свидетель Османов Бекир сообщал, что 78 татар-офицеров было расстреляно на склоне Сапун-горы (Севастополь), он же уточнял количество жертв взрыва в Туаке - 12 человек.

Гораздо позже окончания депортации произошёл расстрел в Корбекуле, у стены сарая для сушки фруктов. Свидетели, на сей раз не татары, рассказывают, что у офицеров ордена и медали не были сняты, сверкали на солнце до последней минуты. Поскольку казнь происходила не в глухом лесу или на пустынном побережье, то её наблюдали многие, и подробностей сохранилось больше. Среди 7 человек расстрелянных двое - Арнаутов и Подош - были местными, их узнал в лицо корбекульский пастушок, русский мальчик Володя Шеленга, рано утром проходивший со стадом близ сараев. Лётчик Арнаутов Муаррем, брат казнённого, узнал о казни брата совершенно случайно, от соседа по палате в госпитале, во время обычной беседы, то есть из совершенно независимого источника.

Сообщают, что в 1945 году крупная группа средних и старших офицеров-крымских татар (300-400 чел.) собралась в Симферополе. Они требовали возвращения их семей в Крым. Дело дошло до Москвы, из ЦК партии поступило распоряжение отправить всю группу временно в какой-нибудь санаторий на Южном берегу, пока будет решена техническая сторона дела. Так и сделали, а затем состоялось обычное "решение проблемы", свидетелем исполнения которого оказался вполне конкретный человек, военный шофёр Гриша: "Была глубокая ночь, мы, не зная для чего, остановились у здания санатория, в машины стали грузить каких-то людей, охрана была такая, что у каждого из этих людей был поставлен охранник, и каждый вёл своего. Я услышал только, что мы едем в какое-то дере (ущелье). С нами никто не разговаривал. По приезду в это дере, мы, выгрузив людей, стали отъезжать, я услышал частые автоматные очереди, услышали это и другие водители. Людей [которых казнили] было приблизительно человек 400".

Ещё одно свидетельство - о расстреле на склоне Бабугана, куда офицеров доставили прямо из Симферополя; ещё одно, того же рода, - о бойне близ деревни Топлы, а сколько подобных акций было проведено более профессионально, то есть совершенно скрытно?

Несмотря на скудость информации, дошедшей до нас, уже сейчас можно сделать некоторые осторожные выводы. Судя по всему, казни татарских офицеров заранее не планировались - несколько десятков крымско-татарских солдат и офицеров, лежавших в крымских госпиталях, по выздоровлении были благополучно отправлены в среднеазиатскую ссылку. Расстрелы же, скорее всего, были вызваны настойчивостью и последовательностью требований боевых офицеров (судя по всему, их скопилось в Крыму неожиданно много), которые наверняка пользовались симпатией таких же, как и они, фронтовиков - русских офицеров. Эти крымско-татарские группы грамотно и настойчиво требовали отмены постановления о депортации, не имевшего под собой никакой правовой основы, противоречивших советской Конституции - всё это было очень серьёзно. Тогда, очевидно, и было принято какое-то решение об их "обезвреживании" обычным для карательных органов методом. Соответствующее распоряжение было, очевидно, разослано в райвоенкоматы Крыма. Этот вывод следует их того, что аппарат именно РВК явился единственным исполнителем указанной акции. Дальнейшее научное расследование, безусловно, уточнит эту картину, нарисованную здесь в самых общих чертах.

Размышление над судьбой обеих небольших групп крымских татар, отколовшихся от основной массы народа, и тех мирных жителей, что остались на родине после депортации, и боевых офицеров прорвавшихся на полуостров гораздо позже завершения "этнической чистки" Крыма - приводят к схожим выводам. И первые, и вторые не могли не осознавать, что бросают вызов сталинскому режиму, вызов не просто опасный, но ведущий к практически неизбежному смертельному исходу. Об этом им наверняка говорил весь опыт жизни под сапогом кремлёвского убийцы. Тем не менее, они вышли на бой с режимом, причём не тайно, а так, как много веков подряд выступали против нашествий с севера их предки - открыто и бесстрашно.

Что руководило этими гордыми людьми, что именно оказалось сильнее естественного и властного инстинкта самосохранения, сильнее даже любви к ближним, на вечную разлуку с которыми, они знали, себя обрекают? На этот вопрос не может быть двух ответов: это было могучее чувство любви к родине, к Крыму, которую они не могли (не хотели?) преодолеть. Это было именно то чувство, из-за которого несколькими годами спустя начала разгораться всё шире и шире всенародная и многолетняя борьба за Возвращение. Это было чувство, которому обязано своими достижениями всё Национально-освободительное движение крымских татар.

Эти победы пришли позже, гораздо позже. Но в годы, последовавшие за чёрным маем 1944-го, внимательный наблюдатель мог бы заметить, что выброшенный в азиатские степи народ продолжает жить своим Крымом, остаётся крымским народом не только в прошлом. Тому было множество примеров и доказательств. Назовём лишь три их них; все они связаны со смертью, а перед смертью люди не лгут.

Старушка Алиме-Хатана из Симеиза была депортирована в Мари АССР. Оттуда она и пустилась в далёкий путь ("умирать", как она сказала соседям) не к дочери Зекие в Узбекистан, а в Крым, где никто не ждал её приезда. Её вела высшая любовь, и мечта старой женщины исполнилась, несмотря на препоны и трудности. Её похоронили чужие люди, но в родной каменистой земле Южного берега.

Сейдулла-ага Чачи схоронен в далёком Узбекистане. В памяти земляков, вернувшихся в родной Корбекуль, он остался благодаря его удивительному чувству сроднённости с природой Крыма, которое не смогла загасить даже депортация. Среди домашних работ он нередко глубоко задумывался и, глядя куда-то поверх узбекских дувалов, тихо говорил: "Ну вот, у нас время окота пришло, пора в отарах маток отделять", или "Сейчас самое время стричь барашек", или "Ого, уже 10 июня - можно отары на Чатырдаг гнать, там такая трава поднялась!" - и так было до самого его последнего часа.

Да и умирая, старики слали свои последние земные мысли туда, в Крым. Инвалид войны Джамбаев Ибрагим, чудом купивший в 1968 г. дом в Крыму, был нагло и беззаконно снова лишен родины. Не желая удаляться от обретённой было родной земли, мечтая снова вернуться туда при малейшей возможности, он вырыл для своей семьи землянку в Ново-Алексеевке Херсонской области и стал терпеливо ждать перемен. Когда же подошёл его час, то последними словами Ибрагима-ага были: "Себие, я ухожу, это ясно, но меня не это мучит: детей своих я до Крыма так и не довёз!".

Ещё одна мрачная сторона всех войн, когда-либо прокатившихся над Крымом: их результатом неизбежно оказывалась эмиграция части коренного народа за рубеж. В этом смысле даже гражданская война не стала каким-то исключением. По Второй мировой таких сведений гораздо меньше - хотя это вовсе не означает, что эмиграции не было. Так, известный турецкий историк крымскотатарского происхождения Мустюджип Улькюсал утверждает, что только в 1943-44 гг. из Крыма в Румынию, Австрию, Германия и Италию выехало около 10 000 крымских татар. Это важное историческое событие ещё ждёт своего исследователя, здесь же поместим крайне незначительную пока часть такой информации.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9