Особенности философии Ницше

Особенности философии Ницше

1. ФРИДРИХ НИЦШЕ.

Фридрих Ницше (1844-1900) - один из самых блестящих и спорных

мыслителей европейской философии. Умерший на рубеже ХХ века он, по

замечанию К.Ясперса, наряду с С.Кьеркегором и К.Марксом стал современником

нового века. Время, в которое жил Фридрих Ницше, было очень сложным:

Германия переживала болезненный процесс объединения, проводимый жесткой

рукой Бисмарка, ломались столетиями накопленные стереотипы, нормы, правила,

которые были так привычны, приятны и ценны немецкой душе и которые так

хотелось сохранить. Немецкая интеллигенция, прекрасно образованная,

воспитанная цветом европейской культуры - сонмом великих поэтов, философов

и музыкантов, больше всего желала плодотворного развития идей и традиций

самой передовой в то время в Европе немецкой культуры и лишь очень немногие

видели необходимость радикальных перемен. Одним из них был Фридрих

Ницше.

Фридрих Ницше родился 15 октября 1844 года в Реккене, Саксония. Отец

и дед его были пасторами. Рано проявивший необычайную одаренность в

поэзии и музыке, филолог по образованию, в двадцать пять лет, он получил

место профессора филологии в университете Базеля. Его считали надеждой

немецкой филологии. Великий Рихард Вагнер был его другом, хотя между ними

было тридцать лет разницы. Его книги великолепны с точки зрения языка,

увлекательны для чтения и полны потрясающих по новизне идей. И тем не

менее практически все они были встречены в штыки как критикой, так и

читающей публикой, прижизненная слава Ницше носила скандальный характер.

Очевидно, дело было именно в его идеях.

Поворотным моментом в становлении концепций Ницше стало прочтение им

книги малоизвестного в те годы Артура Шопенгауэра "Мир как Воля и

Представление". "Я понял его, как если бы он писал для меня", - так

скажет Ницше о своем учителе. Несомненно, в Шопенгауэре его привлекла идея

Воли, которая, по определению автора, есть внутренняя сущность субъекта,

для которого мир есть объект созерцания - Представление. Воля также

оказывается у Шопенгауэра внутренней сущностью всех сил, созидающих мир.

Все есть в своей сущности воля, она лишь объективируется временем и

пространством, становясь волей к жизни (термин, мимо которого Ницше

пройти не мог). Нисходя по ступеням объективации (пространство и время,

платоновские идеи, силы природы, всякая деятельность человека), Воля

предстает объективному познанию лишь в виде объектов, определенных этими

ступенями объективации. Именно их рассматривает мышление и потому в своей

сущности Воля остается для него непознаваемой.

И лишь гений искусства - благодаря чистому созерцанию и неординарной

силе фантазии - способен познать и выразить в поэзии, живописи и музыке

вечную идею Воли. Высочайшее положение среди искусств занимает музыка,

свободная от оков языка и потому не только отражающая идеи, но и

непосредственно отражающая Мировую волю.

Метафизика Шопенгауэра захватила мятежный дух Ницше, в его Воле он

увидел вечную пламенную волю к свободе, а творческого гения, которым

руководит сама Мировая Воля, он увидел в Рихарде Вагнере.

Вагнеру посвящена первая книга Ницше - "Рождение трагедии из духа

музыки", сразу же вызвавшая скандал. Поступательное движение в искусстве,

по Ницше, "связано с двойственностью аполлонического и дионисического

начал". Мистерии дионисического культа символизируют жизнь человека в

таинственном и великолепном мире, его инстинктивное единение с

природой. "Дионисическое искусство хочет убедить нас в вечной радостности

существования, но только искать эту радостность мы должны не в явлениях,

а за явлениями". Аполлоническое же, напротив, это "полное чувство меры,

самоограничение, свобода от диких порывов". В досократической Греции эти

начала, борясь и соединяясь, создали великое искусство трагедии, которая

"возникла из трагического хора" (а хор - это отголосок дионисийских

праздников), который "разряжается аполлоническим миром образов".

Трагедия, таким образом, отразила противоречия в человеческом

мироощущении, борьбу с природой и с самим собой, как с ее частью.

Именно в этом качестве греческая трагедия стала одной из основ всей

европейской культуры.

Однако уже "огромное циклопическое око Сократа, в котором никогда не

сверкало безумие художнического вдохновения", разбило это единство двух

начал, уничтожив трагедию. Ницше обвиняет Сократа в насаждении неслыханной

тирании разума и морали, вытеснившей дионисическую свободу духа в

бессознательное и заменившей ее инструкциями по эксплуатации жизни. Таким

образом в истории культуры и человеческого сознания происходит "вечная

борьба между теоретическим и трагическим миропониманиями", между, с одной

стороны, ханжеством скукой и, с другой стороны, свободой и весельем. Причем

последнее всячески подавляется общественными нормами, моралью и всяким

идеализмом, объявленным Ницше "мошенничеством высшего порядка".

С исчезновением дионисического духа связывается "бросающееся в глаза

... вырождение греческого человека" и современное плачевное состояние

человеческого духа. Однако "несомненные предзнаменования дают нам

ручательство в том, что в современном нам мире происходит обратный

процесс постепенного пробуждения дионисического духа!" "Новым Эсхиллом"

объявляет Ницше Рихарда Вагнера, в музыке которого он видит

свидетельство возрождения трагического мифа в немецком духе, а с ним и

новой жизни немецкого гения.

Таким образом, Фридрих Ницше начал проповедовать имморализм и

возвращение к первозданной свободе, единение с природой посредством

освобождения инстинктов из-под гнета морали и норм общественного порядка -

идею Вечного Возвращения.

В дальнейшем Ницше отказывается от союза с Шопенгауэром, порицая

"шопенгауэровскую слепую волю к морали", а также и от Вагнера с его

"неисправимым романтизмом". Вагнера, как оказалось, гораздо больше

заботил собственные успехи и популярность, и он рассматривал Ницше как

собственного агитатора. "Человеческое, слишком человеческое" вышло с

посвящением "памяти Вольтера", что одно уже могло вызвать скандал, и с

подзаголовком "Книга для свободных умов", хотя, как признается автор уже

на первых страницах, "когда мне это было нужно, я изобрел для себя и

"свободные умы"... таких умов нет и не было". Однако он надеется, что

"наша Европа будет иметь среди своих сыновей завтрашнего и

послезавтрашнего дня таких веселых и дерзких ребят".

Книга эта, составленная из девяти отделов, каждый из которых

анализирует аспекты человеческого бытия в мире, человеческого общества и

человеческого сознания показывает, как мало в человеке и его жизни

подлинного величия и свободы, как сильно закрепостил он себя

многочисленными представлениями и предрассудками, сложившимися в моральные

установления и как спокойны и беззубы его мысль, наука, выхолощено

искусство. Все это только лишь "человеческое".

Всем этим "человеческим" связаны людские души, и потому, чтобы могли

появиться вновь (как когда-то существовавшие изначально), "свободные умы",

душа должна испытать, "как решающее событие своей жизни" испытать "великий

разрыв" со всем этим безнадежно человеческим. "Лучше умереть, чем жить

здесь"... и это "здесь", это "дома" есть все, что она любила доселе!"

Выпутываясь из тягчайшей антиномии: мораль или свобода, Ницше

предполагает, что традиционная мораль, извне предписывающая человеку целую

систему запретов и декретов, могла опираться только на презумпцию

несвободы. Выбор в пользу свободы диктуется взрывом внутренних сил

человеческой души, изначально свободной и вечно стремящейся вернуться в

лоно свободной воли.

"Этот первый взрыв силы и воли к самоопределению, самоустановлению

ценностей, эта воля к свободной воле" - приводит душу, в которой зреет

свободный ум и нарастает "все более опасное любопытство": "Нельзя ли

перевернуть все ценности? И, может быть, добро есть зло (А Бог - выдумка и

ухищрение дьявола?) И, может быть, в последней своей основе все ложно?..."

Такие мысли обрекают свободный ум на томительное одиночество, но в нем

видит Ницше единственный путь к "зрелой свободе духа". Свободный ум живет

уже "вне оков любви и ненависти, вне "да" и "нет", добровольно близким и

добровольно далеким". Огромное количество вещей он видит далеко под собой,

они его не заботят и не касаются. Он становится "господином над собой,

над собственными добродетелями", прежде бывшими его господами, а теперь

ставшими "орудиями наряду с другими орудиями".

"Довольно, свободный ум знает отныне, какому "ты должен" он

повиновался, и знает также, на что он теперь способен и что ему теперь -

позволено..." Познав это, свободные умы познают теперь и свою задачу

"испытать душой и телом самые разнообразные и противоречивые бедствия и

радости в качестве искателей приключений и путешественников вокруг того

внутреннего мира, который зовется "человеком", в качестве измерителей

каждого "выше", каждого "сверх иного"... В сущности, речь идет о некоем

аналоге коперниканской парадигмы: «Я», вращавшееся прежде вокруг

объективного мира ценностей (моральных, религиозных, научных, каких

угодно - человеческих), отказывается впредь быть периферией этого центра и

хочет само стать центром, самолично определяющим себе меру и качество

собственной ценностной галактики.

Таким образом, Ницше приходит к тому, что стать по-настоящему

свободным умом значит, прочувствовав и испытав все человеческое,

подняться над ним и обратиться в сверхчеловека.

Поздний Ницше пишет уже книги, обращенные в пустоту, которую должен

заполнить собой сверхчеловек. Отчаявшись встретить понимание у

современников, он указывает в подзаголовках адрес своего читателя, столь же

абсурдный, сколь и конкретный: "книга для всех и ни для кого", "прелюдия к

философии будущего". Неправильно было бы полагать, что это означает "эти

книги не для вас, мои современники". Но, как и в случае с "Человеческим,

слишком человеческим", книгой, которую Ницше адресовал "свободным умам",

которых он сам же и выдумал, эти его книги не для сверхчеловека, ибо

нет еще сверхчеловека, да они и не нужны будущему сверхчеловеку. Они

призваны разбудить того, в ком есть способность увидеть и преодолеть

нищету человеческого, они указывают читателю желанный образ сверхчеловека,

образ его мыслей и действий, образ его бытия в мире, его отношений с миром

и с самим собой. А также путь становления сверхчеловека.

2. Герой Ницше

Такова самая великолепная по написанию из книг Фридриха Ницше: "Так

говорил Заратустра". Сам автор считал ее "самой глубокой из всех книг,

которыми обладает человечество". Образ Заратустры — человека, идущего по

пути становления сверхчеловека. В сущности, этот путь намечен автором еще

в "Человеческом...", но здесь он детально проработан и облечен в форму

притчи, написанной потрясающим стилем. Форма притчи заимствована из Библии

и больше всего напоминает евангельские проповеди Иисуса Христа и рассказы о

происходящих с ним и его учениками событиях. Конечно же, сравнивать

Христа и Заратустру не имеет смысла на этих страницах, хотя весьма

вероятно, что именно такого сравнения и выбора между ними и желал от

своего читателя Ницше, поскольку в своем читателе (если таковой

найдется) он видел последователя для своего Заратустры, ибо "кто пишет

кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть".

Устами Заратустры три превращения духа в человеке выделяет Ницше:

"как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком

становится лев". Прежде всего, на пути достижения свободы духа необходимо

познать тяжесть, трудное, чтобы преодолеть свою слабость. "Не значит ли

это: унизиться, чтобы заставить страдать свое высокомерие?.. Все самое

трудное берет на себя выносливый дух, подобно навьюченному верблюду...

спешит и он в свою пустыню".

Так, "взяв на себя все самое трудное", адепт пути обретает

одиночество. Последним "драконом", "господином" и "богом", которого он

обязан победить, является моральный императив "ты должен". В битве с ним он

становится львом: "дух льва говорит "я хочу". Таким образом он завоевывает

себе право переоценки существующих ценностей и создания новых. "Завоевать

себе свободу и священное «Нет» даже перед долгом - для этого, братья мои,

надо стать львом".

Но само по себе это право и эта сила сказать "нет" любой из

предустановленных истин не является еще способностью к созданию новых

ценностей. Поэтому лев должен стать ребенком: "Дитя есть невинность и

забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение,

святое слово утверждения". Стать ребенком — значит стать новым, отринув

все прежние установления, вновь обрести вкус к "игре созидания". Играть с

миром и с собой, как ребенок — то есть, возвращаясь к прежней терминологии

Ницше, возродить в себе Дионисическое начало. "Да, для игры созидания,

братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух,

свой мир находит потерявший мир". Таков путь к сверхчеловеку.

Герой Ницше, его Заратустра, совершенно изъят из мира и свой мир

строит только по собственному желанию и воле. Так же и вообще философствует

Ницше; словно изъяв себя из мира и наблюдая ход своей мысли — как протекает

он в своей капризной произвольности. Иной раз Ницше-философ задевает

локтями своих противников, своих недругов, и точно так поступает его

Заратустра: все встречи и столкновения Заратустры с окружающим миром

происходят словно во сне, и мы не можем узнать, где кончается мир

представлений этого героя и где рассказывается нечто «объективное». Все

внешнее вошло внутрь мира личности, которая беспрестанно наблюдает, толкует

и анализирует сама себя, но и более того — творит миф своей внутренней

действительности.

Эта личность — экстатическая. Это означает, что она свое существование

истолковывает как экзистенцию, как выхождение за пределы самой себя, и как

состояние экстаза, то есть выхода за пределы самой себя. Такой экстаз можно

понять как непрестанную экспансию личности, которая распространяет свое

влияние на мир и не довольствуется данностью, тем, что она имеет, тем, что

она сама есть. Такая экспансия прекрасно согласуется с устремленностью

личности внутрь себя, в свои глубины и в свои скрытые от нее же самой

тайны. Экстатический мир личности и завоевывается ведь именно как мир

личности, ей принадлежащий, как ее внутренний мир. Существование как

экзистенция характеризуется тем, что личность никогда не бывает равна самой

себе — она одновременно больше и меньше себя, она всегда — в порыве к

большему. То, что Ницше называет «волей к власти», и есть философское,

метафизическое выражение такой устроенное человеческой «экзистенции».

Здесь мы подходим уже к собственно философскому содержанию книги Ницше,

которое — в этом можно быть твердо убежденным — захватывает всю книгу в

целом как некоторое построение, как некоторую внутреннюю устроенность

текста, включая даже знаки препинания и осмысление пространства, в какое

погружен этот текст. Воля к власти — это основная черта человеческого

существования, не равного самому себе и рвущегося завоевать себя и все

свое. Личность заведомо уверена, что она богаче того, что она знает о себе,

— на такой психологически осмысленной почве осмысляется здесь древний

призыв: «Познай себя!» Личность познает себя как экзистенцию. Или, что для

нее то же самое, как волю к власти. Итак, эта воля к власти есть воля к

овладению самим собою, к овладению всем своим миром. Вот первый и главный

смысл ницшевской воли к власти. Вслушиваясь и всматриваясь в саму себя,

поглощенная этой деятельностью, личность здесь, конечно, знает только саму

себя. Этот мир, в котором есть только одна личность; она и знает только

сама себя, и познает сама себя, она одна только и властвует в своем мире, и

борется за власть в своем мире; она одна только и стремится к тому, чтобы в

своем существовании быть больше самой себя.

Этот «экстатизм» как самоистолкование личности был в 1880-е годы уже

разлит в воздухе европейской культуры. Разумеется, он редко когда мог

достичь той таинственной ясности, какую обретает он у Ницше. Я.Э.

Голосовкер, который досконально знал тут всю суть дела, писал так: «Для

чудесного мира мифа характерны еще две черты: явность тайного и тайна

явного. Такова эстетическая игра чудесного». Когда Ницше пишет: «воля к

власти», — то он уже вступил в область такого мифа. Миф сам толкует себя и

сам же одновременно загадывает свою загадку. Загадка мифа не такова, чтобы

она когда-либо разгадывалась и мы оказывались на развалинах разгаданного и

тем самым объясненного до конца, ликвидированного мифа. Миф — это такая

загадка, которая предлагается для все нового и нового разгадывания, но не

может быть разгадана окончательно. Мы можем только что-то объяснить в мифе,

показать, откуда и куда он идет: здесь, говоря о личности, мы видим, что

она истолковывает себя и что ее истолкование начинает приобретать форму

мифа. Форма разрастается и, будучи самодовлеющей, художественной, не может

быть ужата, сокращена, сведена к кратким положениям. Вся в целом книга «Так

говорил Заратустра» и есть такой миф истолковывающей себя личности — миф

как самоистолкование личности. Можно сказать также, что это проекция самой

личности, ее портрет, как сама она понимала себя и умела истолковать себя.

В России дух экстатизма великолепно выразил Александр Николаевич Скрябин

— всем своим творчеством, и прежде всего своей «Поэмой экстаза» (1905), в

которой находит воплощение присущий самонаблюдающей, самоистолковывающей

личности порыв к будущему. Этот порыв как решительность движения вырастает

на таинственных, полных мистического смысла, тихих томительных звучаниях,

словно сосредоточенных на себе, словно внимательно слушающих самих себя.

Поэтика экстатического в европейском искусстве рубежа веков и основывается

на этом феномене как бы самовслушивающегося и сосредоточенно наблюдающего

за самим собой звука и слова: Клод Дебюсси завершает в 1894 г.

симфоническую поэму «Послеполуденный отдых фавна» по стихотворению Стефана

Малларме, и, слушая это произведение, можно только удивляться тому, с какой

точностью поэтика его, сама динамика его погруженности в себя предвидена,

уже воссоздана в литературном произведении Ницше «Так говорил Заратустра»,

— не говоря уже о том, что здесь можно найти и те же идиллические, полные

сладостного томления эпизоды, что и у Малларме — Дебюсси. Как поэт, Ницше

стал одним из основоположников новой художественной поэтики творчества, а в

то же время создал произведение, весь принципиальный философский смысл

которого стал вырисовываться лишь значительно позднее.

К той же метафизике человеческого существования относится и другое

понятие, или образ, Ницше — понятие сверхчеловека. Оно точно так же

характеризует экстатическую человеческую личность, постигающую себя как

таковую; однако сверхчеловек — это итог самопознания такой личности, идеал

ее. И коль скоро существование выходящей за свои пределы личности нацелено

на будущее, то познавший себя человек и есть человек будущего. Сверхчеловек

— это человек, уже извлекший из себя, в своей воле к власти, свои

возможности быть больше того, что он есть.

Разумеется, такой человек не имеет ни малейшего отношения к биологии, к

эволюционной теории Дарвина и т.п., с чем легко смешивали ницшевское

разумение человека в век дарвинизма. И сам Ницше, говоря о «пестовании»

нового человека, подсказывал современникам слишком краткие и близорукие

способы истолкования своих представлений. Однако немецкое слово

подразумевает отнюдь не только выведение новых пород или видов, но и

дисциплину: дисциплинируя себя, то есть подчиняя себя воле к власти и

борьбе за власть (с самим же собою!), человек, как мыслил его Ницше,

устанавливает себя на то, чтобы быть больше самого себя, и умеет удержать

за собой эту новую высоту. В этом смысле такой познавший себя человек,

умеющий утвердить в себе такое самознание, и есть сверхчеловек. Как можно

судить по поэме Клода Дебюсси, да и по некоторым текстам самого же Ницше,

поэтика экстаза далеко не всегда предполагает какую-то нервную

взвинченность, истерику или даже возвышенный пафос стремления к цели.

Экстаз может протекать порой и в умиротворенных формах. Но экстатическому

человеку, который живет пониманием своих устремлений к высшему и большему и

который таким путем утверждает себя и свой мир перед лицом решительно всех,

очень просто сорваться на крик, истерику и как бы сорваться с цепи: он как-

никак должен вытеснить из мира всех остальных, а такая — пусть и внушенная

эпохой — задача весьма двусмысленна. Ницшевское презрение ко всему серому,

среднему, усредненному, жалкому, филистерскому, низкому укрепляется его

метафизикой и становится своего рода жизненной позой. Сам Ницше, измученный

многими болезнями, почти неработоспособный в течение долгих лет, почти

инвалид, часто попросту срывается, и такие срывы ложатся бременем на его

философскую мысль, отягощая ее моментами жестокости, бесцеремонной

нетерпимости. Всякий раз ницшевская метафизика срывается на моральное и

тогда выглядит аморализмом. Хотя смысл философии заключался совсем в ином —

в том, чтобы возвысить человека или даже заставить человека подняться до

самого себя, то есть до уровня заданных ему возможностей! Когда Ницше

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5