Особенности философии Ницше

рассуждает о войне (также и в книге «Так говорил Заратустра»), то такие

рассуждения со злонамеренной поспешностью представляют как защиту войн.

Однако коль скоро вместе с персонажем книги Ницше, да и вместе с самим ее

автором мы перенеслись в область мифа, нам не позволено вырывать из этого

философско-поэтического мира какие-либо частности, заявляя, что они

относятся не к мифу, а к самой действительности. Когда Ницше говорит о

войне, то он имеет в виду не войну как реальность истории XIX века — сам он

как санитар участвовал во франко-прусской войне 1870—1871 гг. и был

внутренне глубоко подавлен ее реальностью, — а известное изречение

Гераклита о войне (Полемос) как принципе различения вещей: «Война — отец

всех, царь всех: одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит

рабами, других — свободными» (фрагмент 53 в новом переводе А.В. Лебедева).

Здесь будет, кстати сказать, о том, как часто читали Ницше и как нельзя

его читать. В романе Леонида Добычина «Город Эн» (1935) есть такой эпизод:

«Кондратьева, вскочив с качалки, побежала к нам. Мы похвалили садик и

взошли с ней на верандочку. Там я увидел книгу с надписями на полях — «Как

для кого!» — было написано химическим карандашом и смочено. — «Ого!» — «Так

говорил, — прочла маман заглавие, — Заратустра». — Это муж читает и свои

заметки делает, — сказала нам Кондратьева... У Кондратьевых был кто-то

именинник. Толчея была и бестолочь. Я улизнул в «приемную». Там пахло

йодоформом. «Панорама Ревеля» и «Заратустра» с надписями на полях лежали на

столе»2.

Этот эпизод романа относится к самому началу XX века: провинциальный

интеллигент, врач, читает тогдашнюю новинку — русский перевод книги Ницше.

Эта книга, лежащая на столе, потом еще несколько раз возникает в романе: на

полях ее, может быть и вовсе не дочитанной до конца, потом дети рисуют свои

картинки. Но манера чтения, подмеченная зорко наблюдавшим мелочи писателем,

вызывает усмешку поспешностью реакции: казалось бы, хорошо, что книга

задевает за живое и заставляет откликаться, когда вызывает несогласие, —

однако реакция явно поспешна и слишком непосредственна для такой книги, как

«Заратустра», она разрывает ткань произведения и отрицает и уничтожает его

как целое. Между тем мы уже видели, какого рода целое составляет это

произведение, — оно уходит в область мифа, трудно поддающегося

интерпретации и вообще не поддающегося до конца разгадке, но и в этой

области как бы плавно переходит в пространство, в бесконечность. Именно

поэтому вырывать что-то отдельное и частное из такого целого, торопиться

соглашаться или не соглашаться с отдельными высказываниями автора — дело

неуместное для интерпретации, а для понимания и вовсе пустое. Увы!

германист, представляющий русскому читателю произведения немецкой

литературы, то и дело вынужден объяснять, что эти произведения — трудные, а

потому требуют к себе внимательного, особо бережного, неторопливого

отношения. Так устроена эта литература, в чем можно видеть ее достоинство

или, может быть, недостаток. Разве что Э.Т.А. Гофмана не приходится так

представлять, потому что все читают его охотно и с удовольствием, он не

требует толкований и совсем не труден. Однако не только русский

провинциальный врач, но и немецкие профессора долгие годы упорно читали

Ницше именно так — «точечно», вырывая фразы из контекста, не находя ключа к

тексту. А ключ — это уходящее в бескрайность целое текста.

Только путая Гераклита со второй — или с первой мировой войной, можно

было превратить Ницше-антимилитариста в проповедника войны. Только так —

Ницше — врага Германской империи и немецко-прусского императора — в их

пропагандиста. Только так ненавистника немцев, который даже считал зазорным

для себя считаться немцем и был уверен (ошибочно!) в своем польском

происхождении, — в германского националиста. Только так — юдофила Ницше в

юдофоба, то есть ценителя евреев — в антисемита. Но недаром же Ницше считал

лучшим из поэтов Генриха Гейне и уверял, что уже повстречаться с евреем —

благодеяние судьбы.

Трудно найти человека — философа или писателя, — который говорил бы о

немцах столь резко и оскорбительно, как Ницше! Поэтому, читая Ницше, мы

должны собрать все свое внимание и, главное, не торопиться.

В Ницше, наверное, много болезненного; сам называя себя «декадентом» и

непременно выписывая это слово по-французски (само явление пошло ведь из

Франции), Ницше сознавал свою болезненность: может быть, есть что-то

неестественное в той колоссальной дистанции, которую как высоту все снова и

снова рвется взять Ницше — из глубины болезней, лишающих его сил,

унижающих, пригибающих к земле, и до абсолютного здоровья «сверхчеловека»,

превышающего в себе человеческую обычность, человеческую норму. Ницше

возвысился даже до того, чтобы идеей «вечного возвращения всего»

благословить все сущее и живое, — тогда все, что ни есть, даже все самое

среднее и пошлое, все-таки в конечном счете достойно того, чтобы быть:

жизнь хороша сама, как она есть, со всеми ее изъянами, пороками. Это высшее

усилие мысли Ницше, и ему наверняка присуще что-то нездоровое: чрезмерно

много нервных усилий, переломов и преломлений, слишком много «злобного

коварства» (любимое выражение Ницше) тратит он на свое восхождение к

высшему, к здоровью. Вообще говоря, экстаз, исхождение есть нечто

однобокое, пока он не уравновешивается возвращением к себе, а у Ницше

такого равновесия нет и в помине, как нет его и во всей литературе, и во

всем искусстве, и во всей эстетике экстаза на рубеже XIX— XX веков. Во всем

этом большая односторонность, сплошной порыв, сжигающее себя пламя. Во всем

этом есть и след, прожитой опыт французского декаданса 1880-х годов,

декаданса, разрушающего гармонию покоя и разделяющего леность и порыв,

идиллию и борьбу. Все это есть и в Ницше. Но ведь мы не обязаны

«оправдывать» его во всем, а только должны самую односторонность его уметь

прочитывать предельно многогранно.

Тем, кто привык слышать стереотипные приговоры Ницше, возможно, будет

удивительно услышать о том, что вся поэтика и эстетика Ницше — это поэтика

и эстетика героического. Ведь героическое по тривиальным представлениям

никак не вяжется с декадансом! Но героическое у Ницше и есть преодоление

декаданса через движение вверх, к здоровью, к самоутверждению, это борьба

за самого себя как за «сверхчеловека» в самом себе, борьба за самопознание-

самодисциплину, борьба, которую можно было бы назвать самоотверженной, если

бы, по понятию Ницше, то не была борьба во имя себя, борьба за

самоутверждение. Человек в этом порыве ввысь — согласно метафизике

существования, экзистенции, экстаза — берет на себя весь риск своего

существования. Существование человека проникнуто риском и полно

героического. Этот риск вечного накала в порыве к высшему пьянит, а отсюда

постоянные образы духовной одержимости и опьяненности: предпоследний из

входящих в книгу «Так говорил Заратустра» текстов, переведенный у нас как

«Песнь бродящих в ночи» (один из возможных вариантов перевода,

соответствующий оригиналу книги), более известен под названием «Опьяненная

песнь», и такое наименование вновь великолепно передает в целом всю

эстетику, все умонастроение экстаза.

Как бы ни искажался Ницше своими первыми толкователями, его эстетика

героического экстаза была безошибочно вычитана в его произведениях, и она

произвела колоссальное впечатление на умы Европы. Что тут говорить, если в

России наряду с А.Н. Скрябиным, уже подготовленным к восприятию ряда идей

Ницше духовной традицией крайнего спиритуализма, идеи героического экстаза

были усвоены и А.М. Горьким, причем они вошли в самую глубину его

произведений. И знаменитые слова из пьесы «На дне» — «Человек — это звучит

гордо!» — конечно же выражают собой суть взглядов Ницше. Человек, о котором

заходит речь в этом столь выразительном восклицании, — это и есть человек,

стремящийся превысить себя в борьбе за себя же, человек, желающий и

«водящий» большего от себя и в себе. Не приходится и говорить о том, что

подобная откровенная, прямолинейная фраза была бы немыслима в творчестве

русских классиков XIX века. Однако у А.М. Горького, этого великого

писателя, характер творчества заметно меняется, приобретает новые черты; в

творчестве писателя появляется возможность прославления «чистого» героизма

вообще, чего прежде не бывало в русской литературе, но одновременно как-то

особо и, возможно, не без влияния Ницше, усложняются, или обостряются,

образы героев — так, что в персонажах обретаются — совсем неопосредованно,

или почти совсем неопосредованно — задатки как положительных, так и

отрицательных, дурных характеров. Одни резко сталкиваются с другими и

вместе явно не уживаются. То и другое словно болтается внутри личности, и

одно может неожиданно просматриваться через другое. Личности — с резкими

углами. Хотя все это в творчестве Горького создается на основе

реалистического образа: внутрь его сплошной и жизнеподобной цельности

закрадывается такая возможность сбоя и переосмысления. Достаточно сравнить

с этим хотя бы то, как часто в книге Ницше освещение и оценка событий и

характеров меняются на противоположные (особенно в четвертой, сказочно-

мифологической книге «Заратустры», предоставляющей до какой-то степени

возможность очеловечивания символически-экстатических персонажей

повествования). Экстатизм Ницше может проникать, таким образом, и в

традиционно-реалистическое литературное творчество, воспринимающее веяния

новой эпохи.

Естественно, что влияние Ницше на европейскую культуру, особенно на

западную, было в сущности универсальным, а формы преломления творчества

Ницше — почти бескрайне разнообразными. Это и должно было быть так, если

принять во внимание, что влияние Ницше не было, по существу, целостным, —

это сейчас мы приближаемся к тому, чтобы распознавать его противоречивую и

сложноустроенную целостность, — но раскладывалось на отдельные моменты и

мотивы, включая и мотивы совершенно искаженного, почти полностью ложного

истолкования Ницше. То, что при этом книга «Так говорил Заратустра» нередко

находилась в самом центре внимания, легко объяснимо, — 'ведь эта книга

представляет собою предельный и единственный во всем творчестве Ницше

пример поэтически-философского произведения, где стороны, поэзия и

философия, встречаются в единстве, где ни одна сторона не перевешивает.

«Так говорил Заратустра» — эта книга попадала в центр внимания читателей,

привлекая своей ложной понятностью: на деле, именно вследствие единства ее

поэтически-философского мифа, это, пожалуй, наиболее сложное создание

Ницше. Срединное по своему положению в творчестве Ницше, оно содержит в

себе всю полноту его философских идей.

Одной из идей, медленно вызревавших в мысли Ницше, была идея переоценки

всех ценностей. Именно так должен был называться капитальный его труд,

обдумывавшийся им в последние годы сознательной деятельности. Этот труд

должен был представить всю сумму философии Ницше. Однако эта идея

присутствует и в книге «Так говорил Заратустра» — не столько излагается,

сколько именно присутствует как глубокая основа мысли, к которой философ

должен подходить с самых разных сторон, пытаясь осмыслять ее. Коль скоро

идея переоценки всех ценностей получает здесь философски-поэтическое

освещение, этим уже оправдано центральное положение книги во всей истории

восприятия философии Ницше. И вот почему: то характерное для Ницше

самопонимание человека, человеческой личности, о каком уже шла речь, имело

еще некоторые важнейшие стороны. Поразительным образом эти стороны

связывают Ницше со всем мировосприятием его эпохи, — однако так, что это

нисколько не умаляет его роли первотворца и первоосмыслителя нового

человеческого образа.

Каков же этот образ человека? Вместе со всей естественной наукой своего

времени — а она тут прокладывала пути новому образу человека или даже,

скорее, проявляла, выводила наружу то, к чему склонялись сами же люди

середины XIX века, помимо всякой науки, — Ницше был убежден, что человек —

существо исключительно посюстороннее, что у него чисто чувственная,

материальная основа. Может быть, кому-нибудь покажется странным, что таков

был взгляд философа-«иде-адиста», но это так. Вот он, человек: он брошен в

этот мир, и ничего, кроме этой чувственности и материальности, у него и

рядом с ним нет. Нет и ничего потустороннего, нет ни богов, ни бога, ни

судьбы — вообще нет ничего, что бы извне, как сила духовная, определяло

жизнь человека и историю людей. Можно думать, что сам экстатический образ

человека у Ницше возник как бы на внезапно освободившемся пространстве, —

человек растет ввысь, может превышать самого себя, свою сущность именно

потому, что «наверху» нет никакого сдерживающего его или направляющего его

начала: человек сам определяет свое бытие, но между тем определяет и все

бытие. Бытие это в некотором, весьма глубоком, отношении есть все равно что

ничто, все равно что опустошенность, из которой исчезло все само по себе

высокое, идеальное. Однако главный факт — это то, что человек предоставлен

сам себе. Хочет он того или нет, он управляет собой, управляет историей, он

берет и себя, и свою историю в свои руки: он единственный, кто может

обладать ею. Поэтому ницшевский «сверхчеловек» (породивший в истории мысли

такую путаницу) — это всего лишь человек, до конца осознавший свою роль в

мире и понявший, что он, и только он — хозяин своей судьбы и своего бытия.

«Сверхчеловек» Ницше — это призыв понять, что положение человека именно

таково, и отделаться от любых иллюзий: религия, построенная на ней мораль —

это для Ницше всего лишь застарелые иллюзии. Бог для культуры — самое

высокое, а для Ницше самое низкое и позорное: веровать в бога в его глазах

стыдно и недостойно. Человек — один в мире, он в мире одинок. Именно этот

мир постигается затем как мир по существу внутренний, как внутреннее

пространство экстатической личности.

Такой новый образ мира и человека и означал переоценку всех ценностей.

Тут не было ничего надуманного! В этой переоценке отразилось лишь

последовательное додумывание до конца тенденций XIX века — тех, что

сказались и в естественной науке того времени, и в бессознательных

склонностях людей, и в самом искусстве. Была во всем этом и самая

благородная сторона: человек вдруг почувствовал себя хозяином своей судьбы,

своего положения в мире, ощутил себя независимым от какой-либо философии

или мировоззрения, какие он должен был бы непременно разделять. Был в этом

и какой-то новый источник человеческого достоинства, и момент равновесия

человека и мира, оборачивавшийся особой прочностью самоощущения. Так — в

наиболее благоприятных случаях. Ницше же вносил в эту ситуацию момент

агрессивного отрицания традиции, такой действительно нигилистический

момент, когда все старое, заветное должно было непременно рушиться.

Поскольку сфера устоявшейся веры и морали сокращалась, все это не могло не

повести к тяжелым конфликтам в душе многих, кто не способен был попросту

отказаться от привычных взглядов и в то же время не мог избежать неблагого,

разрушительного воздействия Ницше. Сейчас нам яснее, что Ницше, настаивая

на переоценке всех ценностей, невольно — как бы следуя прямоте и

«честности» своего мыслительного склада — закреплял некоторую преходящую,

характерную для середины XIX века ситуацию, некоторую иллюзию этого времени

— иллюзию, основанную именно на временном равновесии человека и мира,

человека и природы, иллюзию того, что отныне человек все сможет взять в

свои руки и сумеет управлять всем. В том числе сможет взять в свои руки

свою историю! Сама же история прекрасно опровергла подобные иллюзии. Однако

при своем колоссальном влиянии Ницше не мог не нанести тяжелейший удар вере

и морали людей: думая, что он пишет для совсем немногих («для всех и ни для

кого», как значится в подзаголовке «Заратустры»), Ницше на самом деле

предлагал людям следовать удобной для них иллюзии. Возвеличиваемая им

самоопределяющаяся, направляющая себя личность должна была породить

небывалое человеческое самоуправство. Так ярко сказавшаяся в Ницше иллюзия

полного человеческого самоопределения — она сказалась и помимо Ницше —

навлекла на человечество огромные беды. В иных же случаях Ницше сознавал и

открыто допускал, что человечеством управляют именно удобные для него

иллюзии, — знание, которое, казалось бы, могло способствовать тому, чтобы с

разоблачительным недоверием относиться не только к традиционным верованиям

и взглядам, но и к своим собственным мнениям и суждениям.

Мысль Ницше на деле совмещала в себе несовместимое, а такое совмещение и

есть, собственно, парадокс. Парадоксально неожиданна — и необозрима по

своим последствиям — и книга Ницше «Так говорил Заратустра», этот затаенный

и глубокий голос исторического сознания. В самой истории, затем в истории

культуры, в истории философии и искусства мы до сих пор остаемся

свидетелями того, что из этой книги выступают, становятся достоянием

сознания и осмысливаются новые вещи — все то, что до сих пор таинственным

образом скрывалось, никем не замечалось в ней.

Самое высокое, что может пережить человек, учит Ницше – это "час

великого презрения". Презрения к самому себе, к своим слабостям и порокам,

к своей несправедливости, к "жалкому довольству собою", называемому

добродетелью. "Но где же та молния, что лизнет вас своим языком? Где то

безумие, что надо привить вам?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он - эта молния, он это

безумие!"

«Бог мёртв» …

Этот пункт плана — попытка указать в ту сторону, откуда когда-нибудь

сможет быть поставлен вопрос о сущности нигилизма. Пояснение это ведет свое

происхождение из такого мышления, которое начинает впервые обретать ясность

относительно позиции Ницше в истории западной метафизики. Указать же

значит, уяснило одну из стадий западной метафизики, предположительно

последнюю стадию ее, потому что иные возможности метафизики уже не могут

становиться зримы постольку, поскольку метафизика через посредство Ницше в

известном смысле отнимает у себя свои собственные сущностные возможности.

Благодаря произведенному Ницше обращению, метафизика остается лишь

извращением в свою не суть. Сверхчувственное становится несостоятельным

продуктом чувственного. А чувственное вместе с таким снижением своей

противоположности изменяет своей собственной сущности. Низложение

сверхчувственного устраняет и то, что просто чувственно, и вместе с тем

устраняет их различие. Низложение сверхчувственного заканчивается на «ни...

ни...», что касается различения чувственного и нечувственного.

Низложение заканчивается бессмысленностью. И все же оно остается

непродумываемой, непреодолимой предпосылкой ослепленных попыток ускользнуть

от бессмысленного просто посредством придания смысла.

В дальнейшем метафизика всюду понимается как истина сущего как такового в

целом, не как учение такого-то мыслителя. У любого мыслителя свое особое

философское положение внутри метафизики. Поэтому метафизику можно называть

его именем. Однако в соответствии с тем, как мыслится здесь метафизика, это

отнюдь не будет означать, что такая-то метафизика — это создание и

собственность мыслителя как личности в публичных пределах культурного

творчества. В каждую фазу метафизики зрима соответствующая часть пути,

какой судьба бытия прокладывает через сущее во внезапно разражающихся

эпохах истины. Сам Ницше поступь западного исторического совершения

истолковывает метафизически, а именно как восхождение и разворачивание

нигилизма. Продумывание метафизики Ницше становится осмыслением ситуации и

местоположения сегодняшнего человека, судьба которого, что касается истины

его, иска мало изведана. Но если только осмысление такого рода не остается

пустопорожним отчетом и повтором, оно поднимается над тем, что, собственно,

осмысляется. Подниматься над чем-либо не означает непременно превышать,

превосходить что-либо, не означает и преодолевать. Если мы осмысляем

метафизику Ницше, то это не значит, что наряду с его этикой, теорией

познания и эстетикой мы теперь прежде всего учитываем его метафизику, но

это значит только одно: мы пытаемся принимать Ницше-мыслителя всерьез.

Мыслить же, для Ницше тоже, значит представлять сущее как сущее. Всякое

метафизическое мышление — это онтология или же вообще ничто.

Что же до нашей попытки осмысления, то тут все дело в том, чтобы

приуготовить простой и неприметный шаг мышления. Приуготовляющему мышлению

крайне важно проредить и просветлить те просторы, в пределах которых бытие

вновь могло бы принять человека — в отношении его сущности — в некую

изначальную сопряженность с ним. Быть приуготовляющим — вот суть такого

мышления.

Подобное сущностное, а потому везде и во всех аспектах лишь

приуготовляющее мышление движется в неприметности. Здесь любое со-мышление,

даже и самое неумелое и неловкое, окажет существенную подмогу. Деятельность

со-мышления никак не бросается тут в глаза, ее никак не оправдать ни

значимостью, ни полезностью,— это посев, а сеятели — те, что, быть может,

не увидят ни побегов, ни спелых зерен и не узнают жатвы и урожая. Они

служат севу, а еще прежде того подготовке к севу.

Севу предшествует пахота. И нужно сделать плодородным то поле, которое

вследствие ставшего неизбежным владычествования страны метафизики должно

было оставаться заброшенным и никому не ведомым. Нужно прежде всего

почувствовать, предощутить это поле, а потом уж отыскать и возделать. Нужно

в самый первый раз пройти дорогой, ведущей к этому полю. Много еще есть на

свете неведомых проселков, ведущих к полям. И однако, каждому мыслящему

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5