Эрос как страсть

только здесь они более определенно высказаны и получили очевидное и поэтому

возмутительное выражение. Библия осуждает из-за веры, милует из-за любви.

Но она знает только одну, основанную на вере любовь. Следовательно, здесь

мы имеем любовь проклинающую, ненадежную любовь, которая не дает мне

никакой гарантии, что она не превратится в ненависть, ведь если я не

признаю символа веры, то я выпадаю из сферы царства любви, делаюсь

предметом проклятия и гнева божия, так как существование неверных

оскорбляет бога и является как бы сучком в его глазу. Христианская любовь

не преодолела ада, так как она не преодолела веры. Любовь сама по себе

находится вне сферы веры, а вера — вне сферы любви. Но любовь является

неверующей потому, что она не знает ничего более божественного, чем она

сама, потому что она верит только в самое себя как абсолютную истину.

Христианская любовь уже потому есть любовь своеобразная, что она есть

любовь христианская и называется христианской. Но в существе любви лежит

универсальность. Пока христианская любовь не отрешится от христианства и не

признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять

чувство правды — ведь любовь именно и уничтожает всякое различие между

христианством и так называемым язычеством,— до тех пор она будет любовью

ненормальной, противоречащей вследствие своего своеобразия существу любви,

будет любовью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости

сделалась предметом иронии. Истинная любовь себе довлеет; она не нуждается

ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума

и природы — она есть не что иное, как осуществление единства рода через

единомыслие. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна

только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления,

все равно, будут ли они религиозного или умозрительного порядка. Но с

суеверием всегда бывает, связан дух сектантства и сепаратизма, а с

сепаратизмом — фанатизм. Любовь может корениться только в единстве рода, в

единстве интеллекта и в природе человечества; только тогда она есть

основательная, принципиально выдержанная, свободная и надежная любовь, ведь

тогда она опирается на источник любви, из которого исходила и любовь

Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по

собственному произволу и побуждению, а в силу природы человеческой. Если

любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая,

обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем

собственном основании. Потому ли мы должны любить друг друга, что Христос

нас любил? Но такая любовь была бы аффектацией и подражанием. Тогда ли

любовь наша искренна, когда мы любим Христа? Но Христос ли причина любви?

Или он, скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство

человеческой природы? Должен ли я любить Христа больше, чем человечество?

Но не будет ли такая любовь призрачной? Могу ли я преодолеть сущность рода:

любить нечто более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа;

чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви,

каким он является во всех суеверных представлениях. Понятие любви есть

понятие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив,

я признаю эту жизнь только потому и в той мере, в какой она совпадает с

законом, с понятием любви.

Исторически это доказывается уже тем, что идея любви вовсе не возникла

впервые с христианством и не вошла вместе с ним в сознание человечества и

потому не есть исключительно христианская идея. Царство политики,

объединявшее человечество не свойственным ему способом, должно было

распасться. Политическое единство есть единство насильственное. Деспотизм

Рима должен был обратиться на самого себя и разрушиться. Но именно

благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков

политики. На место Рима стало понятие человечества, и вместе с тем понятие

любви заняло место понятия господства. Даже иудеи смягчили свой полный

ненависти религиозный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой

культуры. Филон3 восхваляет любовь как наивысшую добродетель. В понятии

человечества лежало начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий

дух еще раньше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации

человечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как

человека, уже ставит на одну ступень с господином, допуская между ними даже

дружбу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Марк-

Аврелий, император, также был стоиком. Так сближала людей философия. Стоики

учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для

любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые слова,

предписывающие любить врагов. Практическим принципом стоиков является

начало любви. Мир представлялся им как общий город, а люди как сограждане.

Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь,

милосердие, гуманность, особенно по отношению к рабам. Так исчезли

политический ригоризм, равно патриотическая узость и ограниченность.

Своеобразным проявлением этих гуманных стремлений — простонародным,

популярным и потому религиозным — и притом наиболее напряженным проявлением

этого нового начала было христианство. Что в других местах определилось на

пути культуры, то здесь получило выражение в религиозном чувстве как деле

веры. Этим христианство опять превратило всеобщее единство в частное,

любовь — в дело веры и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей

любовью. Единство не было сведено к своему первоисточнику. Национальные

различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры,

противоположность христианского и нехристианского, и эта противоположность

раскрылась в истории резче и с большой ненавистью, чем национальная рознь.

Всякая любовь, основанная на сепаратизме, противоречит, как сказано,

сущности любви, которая не терпит никаких ограничений и преодолевает всякую

обособленность. Мы должны любить человека ради человека. Человек является

предметом любви, потому что он есть самоцель, разумное и способное к любви

существо. Это есть закон рода, закон разума. Любовь должна быть

непосредственной любовью, и только непосредственная любовь есть любовь. Но

если я между другим и мною, осуществляющим род в своей любви, вклиниваю

представление личности, в которой уже осуществлен род, то этим я уничтожаю

сущность любви и нарушаю единство представлением третьего существа,

находящегося вне нас; ведь это другое существо является объектом моей любви

не ради себя, т. е. не ради своей сущности, а потому только, что имеет

сходство или нечто общее с этим прообразом. Здесь снова выступают на первый

план все противоречия, какие мы находим в личности бога, где понятие

личности устанавливается в сознании и чувстве само по себе, вне того

качества, которое обращает ее в личность, достойную любви и почитания.

Любовь есть субъективное существование рода, подобно тому, как разум

является его объективным существованием. В любви, в разуме исчезает

потребность иметь посредника. Сам Христос есть не что иное, как только

символ, под которым народному сознанию представлялось единство рода.

Христос любил людей: он хотел всех их осчастливить и объединить без

различия пола, возраста, состояния и национальности. Христос есть любовь

человечества к самому себе, как образ — согласно развитой природе религии —

или как лицо, но такое лицо, которое понимается как религиозный объект и

имеет лишь значение образа,— лицо только идеальное. Поэтому отличительным

признаком его учеников служит любовь. Но любовь, как сказано, есть не что

иное, как проявление, осуществление единства рода в единодушии. Род не есть

только мысль; он существует в чувстве, в настроении, в энергии любви. Род

возбуждает во мне любовь. Исполненное любви сердце есть сердце рода. Итак,

Христос есть сознание любви, сознание рода. Все мы должны быть едины во

Христе. Христос есть сознание нашего единства. Таким образом, кто любит

человека ради человека, кто возвышается до любви рода, до всеобщей любви,

соответствующей сущности рода, тот — христианин, даже сам Христос. Он

делает, что делал Христос, что, делало Христа Христом. Следовательно, где

сознание рода возникает как род, там уже нет Христа, но остается его

истинная сущность, ибо он был лишь заместителем, образом сознания рода.

Вопрос 7: Любовь средневековья

Между XI и XIV веками в Западной Европе, как подчеркивает американская

исследовательница У.Айерлэнд, возникло принципиально новое понимание любви,

которое в наше время охарактеризовали как одно из важнейших изменений не

только в чувствах людей, но и в духовном сознании человечества. Новое

понимание выразилось в появлении куртуазной любви, или амора. Ее расцвет

приходится на XI век с его крестовыми походами, организованными папством

против ислама в Испании и на Среднем Востоке. Вслед за установлением связей

с исламскими государствами в Южной Франции, а затем и во всей Западной

Европе возникла новая поэзия, прославляющая страстную любовь к женщине. Из

королевства в королевство ее несли трубадуры, поэты и миннезингеры. Поэзия

куртуазной любви в романах о Тристане и Изольде, Ланселоте и Джиневре,

Троилусе и Крессиде, Парсифале, а также в подлинной истории Элоизы и

Абеляра.

В этих романах прославлялись разного рода страдания на почве земной

любви, названные одним из американских писателей «горькой сладостью или

сладкой горечью». Наивысшим счастьем считалось испытывать неутоленную

страсть. Вокруг любви возник своеобразный культ. Можно сказать, что слова в

христианском изречении «Бог есть Любовь» поменялись местами. В центре этого

культа оказалась конкретная женщина. В отличие от эроса и агапэ амор был

личным и избирательным чувством.

Предмет любви всегда тщательно выбирался любящим и не мог быть заменен

никем иным. Чтобы стать достойной поклонения, женщине, в свою очередь,

полагалось иметь мужа и быть недосягаемой. Куртуазную любовь часто осуждали

за прославление супружеской измены и неуважение к браку. Однако супружеская

измена вовсе не являлась целью куртуазной любви, а ее «безнравственность»

обусловлена самой природой средневекового брака. Сущность куртуазной любви

составляла свободно избранная и свободно дарованная любовь. В средние века

считалось, что такая любовь недоступна супругам, которые руководствуются в

своем поведении интересами продолжения рода и собственности, а также

политическими амбициями. (Гуревич П. С.)

Й. Хёйзинг из книги «Осень Средневековья»

С тех пор как в напевах провансальских трубадуров XII в. впервые

зазвучала мелодия неудовлетворенной любви, струны желанья и страсти звенели

со все большим надрывом, и только Данте смог добиться того, что инструмент

его запел более чисто.

Одним из важнейших поворотов средневекового духа явилось появление

любовного идеала с негативной окраской. Разумеется, античность тоже

воспевала томления и страдания из-за любви; но разве не видели тогда в

томлении всего лишь отсрочку и залог верного завершения? А в печальных

финалах античных любовных историй самым напряженным моментом было не

препятствие желанию, но жестокое разделение уже соединившихся любовников

внезапно вторгшейся смертью — как в рассказах о Кефале и Прокриде или о

Пираме и Фисбе. Переживание печали связывалось не с эротической

неудовлетворенностью, а со злосчастной судьбой. И только в куртуазной любви

трубадуров именно неудовлетворенность выдвигается на первое место.

Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием,

при том что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается.

Именно из чувственной любви проистекало благородное служение даме, не

притязающее на осуществление своих желаний. Любовь стала полем, на

котором можно было взращивать всевозможные эстетические и нравственные

совершенства. Благородный влюбленный — согласно этой теории куртуазной

любви — вследствие своей страсти становится чистым и добродетельным.

Элемент духовности приобретает все большее значение в лирике, в конечном

счете, следствие любви — состояние священного знания и благочестия, la vita

nuova.

Здесь должен был произойти еще один поворот. Dolce stil nuovo. Данте и

его современников доведен был до предела. Уже Петрарка колеблется между

идеалом одухотворенной куртуазной любви и тем новым вдохновением, которое

порождала античность. А от Петрарки до Лоренцо Медичи любовная песнь

проделывает в Италии обратный путь, возвращаясь к той естественной

чувственности, которая пронизывала чарующие античные образцы Искусно

разработанная система куртуазной любви вновь предается забвению.

Во Франции и странах, находившихся под воздействием французского духа,

этот поворот происходил по-другому. Развитие эротической линии, начиная с

наивысшего расцвета куртуазной лирики, протекало здесь менее просто. Если

формально система куртуазной любви все еще оставалась в силе, то наполнена

она была уже иною духовностью. Еще до того, как «Vita nuova» нашла вечную

гармонию одухотворенной страсти, «Roman de la rose» влил в формы куртуазной

любви новое содержание. Уже чуть ли не в течение двух столетий творение

Гийома де Лорриса и Жана Клопинеля (Шопинеля) де Мёна, начатое до 1240 г.

и завершенное до 1280, не только полностью определяло в аристократической

среде формы куртуазной любви; сверх того, оно превратилось в бесценную

сокровищницу во всех областях знаний благодаря энциклопедическому богатству

бесчисленных отступлений, откуда образованные миряне неизменно черпали свою

духовную пищу. Чрезвычайно важно и то, что господствующий класс целой эпохи

приобретал знание жизни и эрудицию исключительно в рамках, очерченных ars

amandi. Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно

сплавлен с идеальной любовью к женщине, как в период с XII по XV в.

Системой куртуазных понятий были заключены в строгие рамки верной любви все

христианские добродетели, общественная нравственность, все

совершенствование форм жизненного уклада. Эротическое жизневосприятие, будь

то в традиционной, чисто куртуазной форме, будь то в воплощении «Романа о

розе», можно поставить в один ряд с современной ему схоластикой. И то и

другое выражало величайшую попытку средневекового духа все в жизни охватить

под одним общим углом зрения.

B пестром разнообразии форм выражения любви концентрировалось все это

стремление к житейски прекрасному. Те, кто, желая украсить свою жизнь

роскошью и великолепием, искал это прекрасное в почестях или в достижении

высокого положения, иными словами, те, кто в поисках прекрасного

потворствовал своей гордыне, снова и снова убеждались в суетности всех этих

желаний. Тогда как 7в любви — для тех, кто не порывал со всеми земными

радостями вообще,— проявлялись цель и сущность наслаждения прекрасным как

таковым. Здесь не нужно было творить прекрасную жизнь, придавая ей,

благородные формы соответственно своему высокому положению, здесь и так уже

таились величайшая красота и высочайшее счастье, которые лишь оставалось

украсить — расцвечиванием и приданием стиля. Все красивое — каждый цветок,

каждый звук — могло послужить возведению форм, в которые облекалась любовь.

Стремление к стилизации любви представляло собой нечто большее, нежели

просто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие

натуры позднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной

игры, обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром,

следовало заключать свои чувства в определенные формальные рамки. Для

низших сословий обуздание непотребства возлагалось на церковь, которая

делала это с большим или меньшим успехом. В среде аристократии, которая

чувствовала себя более независимой от влияния церкви, поскольку культура ее

в определенной мере лежала вне сферы церковности, сама облагороженная

эротика формировала преграду против распущенности; литература, мода, обычаи

оказывали упорядочивающее воздействие на отношение к любви.

Во всяком случае, они создавали прекрасную иллюзию и люди хотели

следовать ей в своей жизни. В основном, однако, отношение к любви даже

среди людей высших сословий оставалась весьма грубым. Повседневные обычаи

все еще отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние

времена уже не встречается. Герцог Бургундский велит привести в порядок

бани города Валансьена для английского посольства, прибытия которого он

ожидает,— «pour eux et pour quiconque avoient de famille, voire bains

estores de tout ce qu'il faut au mestier de Venus, a prendre par choix et

par election ce que on desiroit mieux, et tout aux frais du due» [«для них

самих и для тех, кто из родичей с ними следует, присмотреть ванны, устроив

их сообразно с тем, что потребно будет в служении Венере, и все пусть будет

наиотборнейшее, как они того пожелают; и все это поставить в счет

герцогу»]. Благопристойность его сына, Карла Смелого, многих задевает как

неподобающая для особы с княжеским титулом. Среди механических игрушек

потешного двора в Эдене в счетах упоминается также «ung engien pour

moullier les dames en marchant par dessoubz» [«устройство для обливания

дам, коим снизу пройти случится»].

Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как и

возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же

достаточно древний. Этот стиль может быть назван эпиталамическим. В сфере

представлений, касающихся любви, утонченное общество, каким и являлось

общество позднего Средневековья, наследует столь многие мотивы, уходящие в

далекое прошлое, что различные эротические стили вступают в противоречие

друг с другом и друг с другом смешиваются. По сравнению со стилем

куртуазной любви гораздо более древними корнями и не меньшей витальностью

обладала примитивная форма эротики, характерная для родовой общины, форма,

которую христианская культура лишила ее значения священной мистерии и

которая, тем не менее, вовсе не утратила своей жизненности.

Вопрос 8: Эпоха возрождения

В XIII и XIV веках платоническая любовь становится модой в европейской

литературе. Она вдохновляет лирику Данте, Кавальканти, Петрарки. Плотское

ощущение одухотворяется до самых отвлеченных привязанностей. Любовь

понимается как страсть, которая зарождается в душе при посредстве чувств.

Она определяет поступки людей — королей, поэтов, мечтателей...

Но в противовес этой романтической традиции укреплялась другая —

прозаическая, низменная, реалистическая. В ней любовь содержала в себе лишь

земные грубые черты. Все возвышенное третировалось как призрак, выдумка.

Зато телесная любовь представала во всем великолепии своих мирских

проявлений. На этой основе возник культ чувственности. У французского

писателя Франсуа Рабле он находит преувеличенные, гротескные формы. Можно

ли, например, нафантазировать, чтобы женщина могла забеременеть от тени

монастырской колокольни? Писателю этот образ важен, чтобы усилить

впечатление от земного сладострастия.

Церковь средних веков в целом не проводила различия между

чувственностью и развращенностью. Человеческая сексуальность трактовалась

как погибельная страсть. Но вот следующая эпоха ознаменовалась новым

отношением к эросу, которое сопровождалось облагораживанием нравов и

чувств. В культуре Возрождения получило признание эллинское воззрение о

том, что жизнь соотнесена с человеческой природой. Мыслители той эпохи не

сомневались, что человеческая красота сообразна с божественной. Люди

оценивались как лучшее создание природы и божества.

В противоположность учению римско-католической церкви гуманисты

Возрождения утверждали, что человек полностью принадлежит земному миру. Был

провозглашен идеал «человечного человека». Культ телесных, плотских

радостей пронизывает творчество такого известного итальянского гуманиста,

как Джованни Боккаччо. Писатель рисует мир интимных и сокровенно лирических

переживаний. Любовь осмысливается как начало человечности и очищения.

Откровенность, которая сопутствует описаниям лирических сцен, продиктована

представлением о том, что любовь — естественное человеческое чувство.

(Гуревич П. С.)

Подольный Р. Г. из книги «Мир и эрос»

Под ударами пришельцев с востока и севера рухнула громадная Римская

империя, и ее место заняли многочисленные «варварские» королевства. В

уцелевшей же и пытавшейся поддерживать имперские традиции половине прежнего

гиганта — Византийской державе были довольно скоро закрыты философские

школы, включая основанную еще Платоном Академию, закрыты, как рассадники

язычества, а на самом деле — как заповедники свободной мысли. Философия в

Европе на долгие годы стала религиозной, получив роль своего рода

вспомогательной дисциплины при богословии.

К тому же в роли философов выступали в основном священнослужители, в

том числе монахи, и вряд ли можно было рассчитывать, что они внесут весомый

вклад в философию любви.

Новые богословы далеко ушли от заветов Христа и апостола Павла в

отношении к земной любви. Если Христос, согласно Евангелию, призывал

«простить блудницу» за то, что она много любила, если Павел, при всех своих

критических взглядах на брак, возвышал его и не унижал женщину, хотя и

подчинял ее мужчине (но — как церковь подчинена Христу), то в первые века

новой эпохи в философии утвердилось резко отрицательное отношение и к

половой любви, и к женщине. На женщину категорически возложили, следуя

Ветхому завету, ответственность за древнее Адамово прегрешение, объявив ее

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10