Кандидатский по философии

знаний, служит основанием для отличения истины от заблуждения и ошибок?

Р. Декарт, Б. Спиноза, Г. Лейбниц предлагали в качестве критерия истины

ясность и отчетливость мыслимого. Ясно то, что открыто для наблюдающего

разума и с очевидностью признается таковым, не возбуждая сомнений. Пример

такой истины — «квадрат имеет четыре стороны». Подобного рода истины —

результат «естественного света разума». Как свет обнаруживает и себя

самого, и окружающую тьму, так и истина есть мерило и себя самой, и

заблуждения. Сократ первый увидел в отвлеченности и ясности наших суждений

основной признак их истинности. Декарт утверждал, что все вещи, познаваемые

нами ясно и отчетливо, и на самом деле таковы, как мы их познаем.

Выдвинутый Декартом критерий истины, который он полагал в ясности и

очевидности знания, во многом содействовал отчетливости мышления. Однако

этот критерий не гарантирует надежности.

Такое понимание критерия истинности полно глубокомыслия. Оно опирается

на веру в силу логики нашего мышления, достоверность восприятия им

реальности. На этом во многой построен наш опыт. Это сильная позиция в

борьбе против всякого рода блужданий разума в потемках вымышленного.

Очевидность ощущаемого и мыслимого играет не последнюю роль в установлении

истины, но не может, однако, служить единственным ее критерием.

Время «развенчало» многие некогда казавшиеся вполне очевидными и ясными

истины. Вроде бы, что может быть более ясным и очевидным, чем неподвижность

Земли. И тысячелетиями человечество нисколько не сомневалось в этой

«непреложной истине». Ясность и очевидность — субъективные состояния

сознания, заслуживающие всякого уважения за свою огромную жизненную

значимость, но они явно нуждаются в опоре на нечто более «прочное».

Несомненно, психологически важны не только ясность и очевидность

мыслимого, но и уверенность в его достоверности, Однако и эта уверенность

не может служить критерием истинности. Уверенность в истинности мысли

способна роковым образом ввести в заблуждение.

Выдвигался и такой критерий истины, как общезначимость:

истинно то, что соответствует мнению большинства. Разумеется, и в этом

есть свой резон: если многие убеждены в достоверности тех или иных

принципов, то это само по себе может служить важной гарантией против

заблуждения. Однако еще Р. Декарт заметил, что вопрос об истинности не

решается большинством голосов. Из истории науки мы знаем, что

первооткрыватели, отстаивая истину,'' как правило, оказывались в

одиночестве. Вспомним хотя бы Коперника: он один был прав, так как

остальные пребывали в заблуждении относительно вращения Земли вокруг

Солнца. Смешно было бы ставить на голосование в научном сообществе вопрос

об истинности или ложности того или иного утверждения.

В некоторых философских системах существует и такой Крите-' рий истины,

как принцип прагматизма, т.е. теории узкоутилитар- ;

ного понимания истины, игнорирующего ее предметные основания i и ее

объективную значимость. «Истиной прагматизм признает то, — и это

единственный его критерий истины — что лучше всего «работает» на нас, ведет

нас, что лучше всего подходит к каждой части жизни и соединимо со всей

совокупностью нашего опыта, причем ничего не должно быть упущено. Если

религиозные идеи выполняют эти условия, если, в частности, окажется, что

понятие о Боге удовлетворяет им, то на каком основании прагматизм будет

отрицать бытие Божие...». Некоторые ученые полагают, что выбор той или иной

концепции диктуется не тем, что полученные с ее помощью результаты

подтверждаются практикой, экспериментом, а ее «изяществом», «красотой»,

математической «грациозностью». Эти эстетические «критерии» — феномены,

конечно, — вещь приятная и, быть может, как-то и в каких-то случаях

свидетельствуют об истинности. Но эти феномены малонадежны. А вот Э. Мах и

Р. Авенариус считали, что истинно то, что мыслится экономно, а В. Ост-вальд

выдвигал интеллектуальный энергетический императив:

«Не расторгай энергию».

Один из фундаментальных принципов научного мышления гласит: некоторое

положение является истинным в том случае, если можно доказать, применимо ли

оно в той или иной конкретной ситуации. Этот принцип выражается термином

«реализуемость». Ведь существует же поговорка: «Может, это и верно в

теории, но не годится для практики». Посредством реализации идеи в

практическом действии знание соизмеряется, сопоставляется со своим

объектом, выявляя тем самым настоящую меру объективности, истинности своего

содержания. В знании истинно то, что прямо или косвенно подтверждено на

практике, т.е. результативно осуществлено в практике.

В качестве критерия истины практика «работает « не только в своей

чувственной «наготе» — как предметная физическая деятельность, в частности

в эксперименте. Она выступает и в опосредованной форме — как логика,

закалившаяся в горниле практики. Можно сказать, что логика — это

опосредованная практика. «Тот, кто поставит себе за правило проверять дело

мыслью, а мысль делом... тот не может ошибаться, а если он и ошибется, то

скоро снова нападет на правильный путь»2. Степень совершенства

человеческого мышления определяется мерой соответствия его содержания

содержанию объективной реальности. Наш разум дисциплинируется логикой

вещей, воспроизведенной в логике практических действий и всей системе

духовной культуры. Реальный процесс человеческого мышления разворачивается

не только в мышлении отдельной личности, но и в лоне всей истории культуры.

Логичность мысли при достоверности исходных положений является в известной

мере гарантией не только ее правильности, но и истинности. В этом заключена

великая познавательная сила логического мышления. Последним же основанием

достоверности нашего знания является возможность на его базе практического

созидания.

Конечно, нельзя забывать, что практика не может полностью подтвердить

или опровергнуть какое бы то ни было представление, знание. «Атом неделим»

— истина это или заблуждение? В течение многих веков это считалось истиной,

и практика подтверждала это. С точки зрения, например, античной практики (и

даже вплоть до конца XIX в.) атом действительно был неделим, так же как в

настоящее время он делим, а вот элементарные частицы пока остаются

неделимыми — таков уровень современной практики. Практика — «хитрая особа»:

она не только подтверждает истину и разоблачает заблуждение, но и хранит

молчание относительно того, что находится за пределами ее исторически

ограниченных возможностей. Однако сама практика постоянно совершенствуется,

развивается и углубляется, причем на основе развития именно научного

познания. Практика многогранна — от эмпирического жизненного опыта до

строжайшего научного эксперимента. Одно дело практика первобытного

человека, добывавшего огонь трением, другое — средневековых алхимиков,

искавших способ превращения различных металлов в золото. Современные

физические эксперименты с помощью приборов огромной разрешающей

способности, расчеты на ЭВМ — это тоже практика. В процессе развития

истинного знания, увеличения его объема наука и практика все больше

выступают в нераздельном единстве.

Данное положение становится закономерностью не только в области

естественно-научного познания, но также и социального, особенно на

современном этапе развития общества, когда в общественно-исторической

практике людей все большая доля принадлежит субъективному, человеческому

фактору. Развитие социально-исторического процесса, организация

общественной практики все более и более осуществляются на основе научного

познания социальных закономерностей.

РОЛЬ НАУЧНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ

Ситуация, сложившаяся в процессе взаимодействия науки и общества,

обострила проблему научной рациональности, ее сущностного содержания, и —

соответственно — ее роли в развитии общества. Вообще-то эта проблема всегда

была одной из самых актуальных (в первой половине XX в., например, ею

занимались А-Бергсон, Э.Гуссерль, М.Вебер,, М.Хайдеггер, К.Ясперс и др.).

Но сегодня можно говорить о драматическом повороте в решении данной

проблемы — о попытках поставить под сомнение науку как образец

рациональности.

Для того, чтобы было ясно, о чем идет речь, приведем высказывание

одного из наиболее непримиримых критиков науки и вообще рационального

подхода к миру — П.Фейерабенда, объявившего сциентизм «рациофашизмом», а

«нездоровый альянс науки и рационализма» — источником «империалистического

шовинизма науки». Он пишет: «Отделение государства от церкви должно быть

дополнено отделением государства от науки — этого наиболее современного,

наиболее агрессивного и наиболее догматического религиозного института.

Такое отделение — наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который

мы способны, но который никогда не достигали».

В действительности же, как, очевидно, понимает читатель, проблема,

которая возникла перед наукой и обществом в целом, не может быть решена с

позиций антисциентизма, предлагающего наложить табу на пользование научной

рациональностью. Единственно разумное решение состоит в том, чтобы

совершенствовать саму научную рациональность и осуществлять переход к

такому ее типу, который в оптимальной степени соответствовал бы

социокультурным и экологическим реалиям конца XX в.

Как показал В.С.Степин, в историческом развитии науки, начиная с XVII

столетия, возникли последовательно три типа научной рациональности,

характеризующихся различной глубиной рефлексии по отношению к самой научной

деятельности2.

Классический тип научной рациональности (XVII—XVIII вв.) исходил из

того, что при теоретическом объяснении и описании объекта надо

абстрагироваться от всего, что относится к субъекту (исследователю),

применяемым им средствами и совершаемым операциям. Такая элиминация

рассматривалась как необходимое условие получения объективно-истинного

знания о мире. Конечно, и на этом этапе стратегия исследования, а в

значительной степени и его результата были детерминированы присущими данной

эпохе мировоззренческими установками и ценностными ориентациями.

Освободиться от этого ученому не дано, хотя наука XVII—XVIII вв. и

стремилась к этому. Отметим, что на уровне развития естествознания (да и

обществозна-ния) того времени, при лидерстве механики и редуцировании к

механической картине мира всего добытого физикой, химией, биологией,

социальными науками, при преобладании в качест-ве объектов исследования

простых систем такое стремление было, с одной стороны, в значительной

степени реализуемым, а с другой — не оказывало заметного отрицательного

воздействия на результаты научных поисков. И хотя в конце XVIII — первой

половине XIX в. механическая картина мира утрачивает статус общенаучной и

намечается переход к новому состоянию естествознания, очерченный выше общий

стиль мышления ученого и тип научной рациональности сохраняются.

Положение принципиально меняется в связи со становлением так

называемого неклассического естествознания (конец XIX — середина XX в.).

Формируется неклассический тип научной рациональности, который уже

учитывает зависимость результатов исследования от характера тех средств, к

которым прибегает ученый (в особенности в случаях эксперимента), и от

специфики тех операций, которым подвергается изучаемый объект. Что же

касается самого субъекта и тех внутринаучных и социальных ценностей и

целей, которые его характеризуют, то все это по-прежнему выносится за

скобку, не находит отражения в описании и объяснении изученного.

И наконец, на наших глазах (в последней трети двадцатого века)

происходит рождение новой, постнеклассической науки, для которой характерны

такие взаимосвязанные черты, как исследование сверхсложных,

саморазвивающихся систем и меж-дисциплинарность этих исследований. Такому

состоянию и тенденциям развития современной науки соответствует пост-

неклассический тип научной рациональности, рассматривающий деятельность

ученого в более широком поле: теперь уже учитывается соотнесенность

получаемых знаний об объекте не только с исследовательскими средствами и

операциями, но и с ценностно-целевой (как внутринаучной, так и вненаучной,

социальной) ориентацией ученого.

Чрезвычайно важно подчеркнуть особую значимость этого типа научной

рациональности в развитии современного общества. Ведь вопреки мнению

крайних антисциенистов, видящих в науке злого демона, способного погубить

цивилизацию, выход из сегодняшней экологической и социокультурной ситуации,

очевидно, «состоит не в отказе от научно-технического развития, а в

придании ему гуманистического измерения, что, в свою очередь, ставит

проблему нового типа научной рациональности, включающей в себя в явном виде

гуманистические ориентиры и ценности».

38.Социальные системы: понятие, сущностные характеристики

Возможны два подхода к определению социальной системы.

При одном из них социальная система рассматривается как упорядоченность

и целостность множества индивидов и групп индивидов. Такое определение

дается по аналогии с определением системы вообще как «комплекса элементов,

находящихся во взаимодействии», как формулировал Л.Берталан-фи, один из

основоположников «общей теории систем». При таком подходе взаимодействие

превращается в прилагательное, что явно не учитывает специфику социальных

систем и роль в них общественных отношений.

Но возможен и другой подход, при котором за исходную точку принимается

рассмотрение социального в качестве одной из основных форм движения

материи. В таком случае социальная форма движения материи предстает перед

нами как глобальная социальная система. А что же фиксируется в общепринятых

названиях основных форм движения материи? В них зафиксирована специфика

присущего данной форме типа взаимодействия (например, специфическим типом

биологического взаимодействия выступает обмен веществ). В то же время

качественные границы между формами движения материи определяются по их

материальному носителю (макротело, атом, электрон, биосистема, социальный

коллектив и т.д.). Таким образом, традиционный подход к определению системы

в принципе не наруша-- ется, поскольку и «носитель» и «взаимодействие» в

нем присутствуют, изменяется лишь их логическое положение в понятийном

пространстве, что, на наш взгляд, позволяет лучше понять место человека в

сложной сети общественных отношений, именуемых социальной системой'.

При таком подходе в порядке рабочего определения можно сказать, что

социальная система есть упорядоченная, самоуправляемая целостность

множества разнообразных общественных отношений, носителем которых является

индивид и те социальные группы, в которые он включен. Каковы же в таком

случае характерные черты социальной системы?

Во-первых, из этого определения следует, что существует значительное

многообразие социальных систем, ибо индивид включен в различные

общественные группы, большие и малые (планетарное сообщество людей,

общество в пределах данной страны, класс, нация, семья и т.д.). Коль скоро

это так, то общество в целом как система приобретает сверхсложный и

иерархический характер: в нем можно выделить различные уровни, — в виде

подсистем, подподсистем и т.д., — которые связаны между собой

соподчинительными линиями, не говоря уже о подчинении каждого из них

импульсам и командам, исходящим от системы в целом. В то же время надо

учитывать, что внутрисистемная иерархичность не абсолютна, а относительна.

Каждая подсистема, каждый уровень социальной системы одновременно и не

иерархичен, т.е. обладает известной степенью автономии, что I отнюдь не

ослабляет систему в целом, но, напротив, усиливает ее: позволяет более

гибко и оперативно отвечать на поступающие извне сигналы, не перегружать

верхние уровни системы такими функциями и реакциями, с которыми вполне

могут справиться низлежащие уровни целостности.

Во-вторых, из этого определения следует, что поскольку в лице

социальных систем мы имеем целостность, то главное в системах — это их

интегративное качество, не свойственное образующим их частям и компонентам,

но присущее системе в целом. Благодаря этому качеству обеспечивается

относительно самостоятельное, обособленное существование и функционирование

системы. Между целостностью системы и ее интегративным, сплачивающим всю

систему качеством, прослеживается диалектическая взаимосвязь: интегративное

качество генерируется в процессе становления системы целостностью и в то же

время выступает гарантом данной целостности, в том числе за счет

преобразования компонентов системы соответственно природе системы в целом.

Такая интеграция становится возможной благодаря наличию в системе

системообразующего компонента, «притягивающего» к себе все другие

компоненты и создающего то самое единое поле тяготения, которое и позволяет

множеству стать целостностью.

В-третьих, из этого определения следует, что человек является

универсальным компонентом социальных систем, он непремен-но включен в

каждую из них, начиная с общества в целом и кончая семьей. Появившись на

свет, человек сразу же оказывается включенным в сложившуюся в данном

обществе систему отношений, и прежде, чем он станет их носителем и даже

сумеет оказать на нее преобразующее воздействие, сам должен ;

вписаться в нее. Социализация индивида по сути дела есть его адаптация

к существующей системе, она предшествует его попыткам адаптировать саму

систему к своим потребностям и интересам.

В-четвертых, из этого определения следует, что социальные системы

относятся к разряду самоуправляемых. Эта черта характеризует только

высокоорганизованные целостные системы, как природные и

естественноисторические (биологические и социальные), так и искусственные

(автоматизированные машины). Сама же способность к саморегулированию и

саморазвитию предполагает наличие в каждой из подобных систем специальных

подсистем управления в виде определенных механизмов, органов и институтов.

Роль этой подсистемы чрезвычайно важна — именно она обеспечивает интеграцию

всех компонентов системы, их согласованное действие. А если мы вспомним,

что индивид, социальная группа, общество в целом всегда действуют

целенаправленно, то значимость подсистемы управления станет еще зримей. Мы

часто слышим выражение: «Система работает в разнос», т.е. саморазрушается.

Когда такое становится возможным? Очевидно, тогда, когда начинает давать

сбои, а то и вовсе выходит из строя, подсистема управления, вследствие чего

наступает рассогласование в действиях компонентов системы. В частности,

грандиозные издержки, которые терпит общество в период своего

революционного преобразования, во многом связаны с тем, что образуется

временной разрыв между сломом старой системы управления и созданием новой.

КОМПОНЕНТЫ СОЦИАЛЬНЫХ СИСТЕМ

Общественный организм есть множество сложных структур, каждая из

которых представляет собой не просто совокупность, набор определенных

компонентов, но их целостность. Классификация этого множества очень важна

для постижения сущности социума и в то же время крайне затруднена в связи с

тем, что множество это весьма солидно по своей величине.

Нам представляется, что в основу данной классификации могут быть

положены соображения Э.С.Маркаряна, предложившего рассмотреть эту проблему

с трех качественно различных точек зрения: «I. С точки зрения субъекта

деятельности, отвечающего на вопрос: кто действует? 2. С точки зрения

участка приложения деятельности, позволяющей установить, на что направлена

человеческая деятельность. 3. С точки зрения способа деятельности,

призванной ответить на вопрос: как, каким образом осуществляется

человеческая деятельность и образуется ее совокупный эффект?».

Как выглядит в таком случае каждый из основных срезов социума (назовем

их субъективно-деятельностным, функциональным и социокультурным)?

1. Субъективно -деятельностный срез («кто действует?»), компонентами

которого в любом случае являются люди» ибо в обществе никаких других

субъектов деятельности быть не может.

Люди же в качестве таковых выступают в двух вариантах: а) как индивиды,

причем индивидуальность действия, его относительная автономность выражены

тем рельефней, чем больше развиты в человеке личностные характеристики

(нравственная осознанность своей позиции, понимание общественной

необходимости и значимости своей деятельности и т.д.); б) как объединения

индивидов в виде больших (этнос, социальный класс, или слой внутри него) и

малых (семья, первичный трудовой или учебный коллектив) социальных групп,

хотя возможны объединения и вне этих группировок (например, политические

партии, армия).

2. Функциональный срез («на что направлена человеческая

деятельность?»), позволяющий выявить основные сферы приложения социально

значимой активности. С учетом и биофизиологических и общественных

потребностей человека обычно выделяют такие основные сферы деятельности:

экономика, транспорт и связь, воспитание, образование, наука, управление,

оборона, здравоохранение, искусство, в современном обществе к ним,

очевидно, следует отнести и сферу экологии, а также сферу с условным

названием «информатика», имея под ней ввиду не только информационно-

компьютерное обеспечение всех остальных сфер человеческой деятельности, но

и отрасль так называемых средств массовой информации.

3. Социокультурный срез («каким образом осуществляется деятельность?»),

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37