Общее языкознание - учебник

накопившихся за несколько веков или даже тысячелетий, на протяжении которых

каждый отдельный этап или каждый отдельный случай преемственной передачи

языка (от поколения к поколению) привносил только неощутительные или мало

ощутительные изменения языковой системы» [56, 79]. Вместе с тем меняющиеся

нужды общества постоянно диктуют создание новых средств, необходимых для

выражения новых понятий и идей, для эффективного обмена ими, для передачи

возрастающего потока информации и ее хранения [29]. Развитие языка

протекает поэтому как борьба двух противоположных тенденций — за сохранение

и стабилизацию существующей системы языка, с одной стороны, и за ее

адаптацию, преобразование, совершенствование, с другой. Объективное

существование двух этих разнонаправленных тенденций ярко отражено в таком

явлении, как варьирование (см. ниже)

Своеобразное сочетание и переплетение двух названных тенденций и те

реальные формы, в которые выливается их взаимодействие в конкретном языке и

в конкретной исторической обстановке, обуславливают не только пределы

возможных изменений и их темпы (подробнее см. ниже), но и характер

протекания изменений. Подчеркивая эти обстоятельства, А. Мартине пишет, что

«язык изменяется под давлением изменения нужд коммуникации в постоянном

конфликте с экономией усилия, с одной стороны, и с традицией — с другой»

[43, 451]. Итак, объяснение изменчивости языка связано с тем, что язык

существует и развивается как целенаправленная функционирующая система. Язык

изменяется, — подчеркивает Э. Косериу, — «чтобы продолжать функционировать

как таковой» [33, 156]. Изменения надлежит рассматривать, таким образом,

как прямое следствие главной функции языка — служить средством

коммуникации. Поскольку, однако, параллельно этой основной функции язык

выполняет и другие задачи (см. подробнее гл. «К проблеме сущности языка»),

часть изменений может быть отнесена и за счет необходимости адекватного

выполнения и других функций. Так, часть языковых средств подвергается

преобразованиям по чисто эстетическим или эмоциональным причинам, т. е.

потому, что они недостаточно выразительны или экспрессивны [158]. В то же

время положение о том, что язык непрерывно меняется и находится в состоянии

изменения, следует понимать лишь в том смысле, что он проявляет способность

к неограниченному совершенствованию и созиданию, ноне в том, что он

постоянно перекраивается. Именно поэтому факторы перестройки в жизни языка

нельзя гипертрофировать и переоценивать, и в общей характеристке языка

каждая из названных черт — статика и динамика, устойчивость и подвижность,

языковая изменчивость и языковая стабильность — должна получить свое

адекватное отражение. Так, именно относительная устойчивость системы языка

оказывается залогом создания любых языковых, в том числе литературных норм

(см. гл. «Норма»). На этом основана возможность кодификации языковых

явлений. На стабильности языка базируется возможность поддерживания и

сохранения всевозможных традиций. Относительная стабильность, как мы уже

отмечали выше, обеспечивает беспрепятственную передачу языка от одного

поколения к другому. Напротив, подвижность языка и его способность

изменяться разрешают языку выполнять все более и более сложные и

разнообразные функции, способствуя совершенному отражению все более и более

сложных явлений окружающей действительности, и перестраиваться постепенно

вместе с перестройкой того общества, которое обслуживает язык. О том, какие

прямые и опосредованные корреляции возникают при этом, наглядно

свидетельствует, например, серия работ, посвященных развитию русского языка

в советском обществе, т. е. за послереволюционный период [66а; 66б; 66в;

66г].

Объективное наличие в языке этих противоположных свойств означает

также, что обе особенности языка равно должны служить предметом

лингвистических исследований и что преимущественное внимание к одной из них

в конкретных работах может быть оправдано только определенными задачами и

целью последних. Это относится в полной мере и к исторической лингвистике.

В специальной литературе сейчас наметилась вполне отчетливая тенденция

выделить учение о языковых изменениях в самостоятельную дисциплину [125,

3]. Не возражая по существу против попытки обособить изучение данного

комплекса проблем, мы не можем согласиться, однако, с тем, чтобы ограничить

этой областью исследования всю диахроническую или историческую лингвистику.

История языка не исчерпывается одними изменениями, и сведение эволюции

языка к постоянным преобразованиям достаточно односторонне. Соответственно

этому сфера диахронической лингвистики не может быть сужена анализом

языковых изменений. Существуют веские основания считать, что языковые

явления, сохраняющиеся продолжительное время и резистентные по отношению ко

всякого рода воздействиям, могут интерпретироваться как наиболеее

фундаментальные и показательные для структуры данного языка [101, 91; 105].

Таким образом, изучая язык в историческом плане, мы не можем оставить без

ответа вопрос о том, какие отдельные черты его строя (и почему именно они)

характеризуются значительной устойчивостью. Константность языковых явлений

и причины этой константности связаны, по-видимому, и с проблемой

лингвистических универсалий.

О том, что история языка не сводима к одним постоянным переменам,

косвенно свидетельствуют и показания самих говорящих: у носителей языка, —

замечает А. Мартине, — никогда не возникает на протяжении всей их жизни

ощущения, что язык, на котором они говорят и который они слышат от

окружающих, перестает быть тождественным или идентичным самому себе [41,

529]. Обоснования этого интуитивного чувства коренятся, безусловно, в

объективной действительности, и можно полагать, что мера устойчивости прямо

пропорциональна пределам возможного изменения языка. Более того. Как

языковая стабильность, так и языковая изменчивость — это соотносительные

свойства языка: одно осознается на фоне другого.

Трудно назвать другой круг проблем, литература по которому была бы

столь же обширной, столь же фрагментарной и столь же противоречивой, как

литература по вопросу об эволюции языков и языковых изменениях. Достаточно

назвать в этой связи, например, публикации, посвященные фонетическим

изменениям и фонетическим законам [34, 587—592], или литературу, касающуюся

рассмотрения причин языковых изменений [9; 37; 54; 66; 71; 126]. Обсуждение

названных проблем составляло излюбленную тему исследований в XIX веке и на

рубеже XIX и XX веков. Постепенно, однако, в лингвистике, как и в других

отраслях знания, проблемы генетические и исторические были вытеснены

проблемами организации объекта [163]. Анализ языка как исторически

развивающегося объекта оказался отодвинутым на задний план и убеждение в

том, что наука о языке должна обязательно носить исторический характер,

разделявшееся едва ли не всеми крупнейшими языковедами прошлого (ср. [6;

26, 1; 54; 132; 140]), сменилось новым пониманием предмета языкознания и ее

задач. Основной целью лингвистики было провозглашено изучение языка как

системы. При этом, однако, учитывали далеко не достаточно (во всяком

случае, на практике исследовательской работы), что язык по своей природе

есть система динамическая и что системой и структурой язык остается в любой

«хронии» [60, 38]. Сейчас как в отечественном, так и зарубежном языкознании

наметилось оживление интереса к исторической тематике, и можно надеяться,

что параллельно работам, посвященным описанию причин форм и типов

лингвистических изменений (ср. [42; 66; 99; 124; 125]) и уточнению задач

диахронической лингвистики (ср. [33; 39; 135; 154; 156]), появятся

обобщающие работы о языковой динамике и языковой эволюции. Потребность в

таких исследованиях чрезвычайно велика, и можно согласиться с Э. Хэмпом в

том, что лингвистические изменения, не являясь более единственно важной

темой исследований в нашей науке, по-прежнему представляют собой одну из

наиболее актуальных и увлекательных проблем современного языкознания [113].

Не вдаваясь специально в историю изучения рассматриваемых здесь

проблем (эта тема уже была частично освещена в работах Р. А Будагова, В. И.

Абаева, Ф. М. Березина, де Гроота и особенно В. А. Звегинцева [25—28]),

можно отметить только, что такие свойства языка, как подвижность и

устойчивость, нередко гипостазировались одна в ущерб другой, что вело в

конечном счете к неправильному пониманию природы языка И ее искажению.

Так, рассмотрение языка только как явления текучего, изменчивого, только в

его истории и генезисе, лишало возможности установить некоторые

фундаментальные признаки организации языка. Эту сторону дела правильно

подчеркивали, критикуя младограмматические концепции. Изучая изолированные

факты, представители этого направления не видели их органической связи [20,

43], а взаимовлияние и взаимодействие индивидуальных единиц прослеживалось

лишь в той мере, в какой они сами объединялись естественно в такие

небольшие ряды, как, например, глагольные или именные парадигмы.

Атомистические воззрения младограмматиков в значительной степени

препятствовали «осознанию важности языковой системы» [44, 143]. Как писал

В. Брендаль, значение истории в жизни языка было явно преувеличено, и это

создавало «огромные и даже непреодолимые трудности теоретического порядка»

[7, 40— 41]. Однако обращение к поискам «постоянного, устойчивого,

тождественного», провозглашенное ранними структуралистами (ср. [7, 41]),

приведшее на практике к исследованию синхронных языковых срезов, лишь

отчасти разрешало указанные выше трудности, поскольку нередко синхрония

отождествлялась со статикой. Последнее же имело своим следствием опасности

другого рода.

Структуралисты сделали чрезвычайно много для обнаружения и описания

системных связей, но причинно-следственные связи оставались вне рамок их

исследования. Как указывает Р. Якобсон, в области истории языка Соссюр и

его школа оставались по-прежнему на младограмматических позициях:

подчеркивая беспорядочность звуковых законов, они недооценивали значение

языкового коллектива и ту активную роль, которую он играет в

распространении звуковых изменений и инноваций [130, 2; 139]. Изменениям в

диахронии приписывался частный и случайный характер, и, по мнению Соссюра,

изменения никогда не выстраиваются в систему [69, 99—101]. Аналогичные

концепции существовали и в школе Л. Блумфилда. Настаивая на том, что

представление о языке как об устойчивой структуре лексических и

грамматических навыков — это иллюзия, ибо язык находится в беспрестанном

движении, Л. Блумфилд полагал одновременно, что причины подобного движения

от нас скрыты. «Ни одному исследователю,— писал он,— еще не удалось

установить связь между звуковым изменением и каким-либо предшествующим ему

явлением: причины звуковых изменений неизвестны» [4, 420; 34, 590 и сл.].

Но проблема языковой изменчивости не может быть разрешена при таком

нигилистическом отношении к проблеме каузальности (подробнее см. ниже).

С другой стороны, чрезмерное увлечение статикой при описании

синхронных систем приводило к известной жесткости, ригористичности анализа

и нередко выливалось в статичность описания. Стратификация сосуществующих

явлений, данная без должного учета «слабых» и «сильных» позиций в системе,

без разграничения профилирующих и маргинальных моделей, без

дифференциации архаизмов и неологизмов, без внимания к продуктивности и

непродуктивности форм и т. п., то есть без установления всего того, что

характеризует развитие языка,— подобная стратификация исключала также

правильную оценку перспективных возможностей языка.

Основываясь на высказанных выше соображениях, мы и полагаем, что в

настоящее время целесообразно вернуться еще раз к обсуждению вопросов,

касающихся сочетания в развитии языка черт статики и динамики и, в

частности, связанных с изучением соотношения статики и синхронии, с одной

стороны, и диахронии и динамики, с другой [32] с тем, чтобы прежде всего

сделать надлежащие выводы из того факта, что диахрония не только динамична,

но и стабильна, а синхрония, напротив, не только статична, но и динамична

[35]. Неотъемлемой проблемой диахронической лингвистики, направленной на

изучение языка как исторически развивающегося явления, становится поэтому,

во-первых, проблема устойчивости, стабильности языка во времени [92, 104] и

распознавание ее причин. Соответственно этому, исследование языковых

изменений может быть признано, но только одной из областей — хотя и весьма

существенной — исторической лингвистики.

Можно также подчеркнуть, с другой стороны, что новое понимание задач

диахронической лингвистики означает, как это формулирует Э. А. Макаев,

«вскрытие и показ взаимозависимости и соотносительности всех элементов

языковой системы на любом этапе развития языка, включая их праязыковое

состояние» [39, 145]. В этом смысле существенную помощь исторической

лингвистике может оказать синхронный анализ. Так, например, он оказывается

незаменимым в том случае, когда нам необходимо сделать выводы

диахронического порядка на основании такого фактического материала, когда

невозможно его сравнение с другим текстом и когда мы по объективным

причинам не можем прибегнуть ни к ареальной лингвистике, ник

лингвистической географии, ни к глоттохронологии [36, 400]. Таким образом,

применение синхронного анализа в диахронии позволит по-новому поставить и

решить такие диахронические задачи, как задачи реконструкции, в частности,

внутренней реконструкции.

Использование принципов синхронного анализа в диахронии позволяет

поставить в новом ракурсе и вопрос о языковых изменениях. Это касается в

первую очередь понимания места изменений в развивающейся, то есть

динамической системе (см. ниже, стр. 211—217). Это относится также к

вопросу о том, может ли система языка как таковая выступать в виде движущей

силы в развитии языка (см. подробнее, стр. 250—254). Это касается, наконец,

направления языковых изменений и характера их протекания. «Языковые

изменения как процесс, — указывает А. Мартине, — могут быть полностью

осмыслены только при синхроническом рассмотрении динамики языка» [43,

451]. Последнее заставляет признать важность и актуальность самой проблемы

языкового динамизма и особенностей его проявления в таком свойстве системы

языка, как вариантность составляющих ее единиц.

Всякое изменение, по мнению ряда ученых, относится первоначально к

языковой синхронии [4, 344; 92, 102; 124]. Это положение следует понимать в

том смысле, что наступлению или свершению изменения предшествует период

сосуществования в одном и том же речевом коллективе нескольких

разновидностей форм. Р. Якобсон указывает в этой связи на существование

старой и новой разновидности, Л. Блумфилд — на наличие форм, разных по

своей частотности или социальной коннотации и т. п. Представители Пражского

лингвистического кружка указывают в той же связи на существование в каждой

системе ядерных, центральных и периферийных элементов, и на возможность их

взаимодействия и перемещения. Источником изменений могут, поэтому являться

сложные перекрестные воздействия разных субкодов, органически сплетающихся

в одно подвижное гибкое целое. В качестве исходного момента в развитии

языка может быть названа, следовательно, его неоднородность в

функциональном (стилистическом), социальном и географическом планах. Все

эти факторы и получают по возможности свое описание в последующем

изложении.

Мы уже указывали выше, что вопрос о языковых изменениях рассматривался

в истории языкознания в самых разных планах. По-видимому, целесообразно в

этой связи выделить из всего этого комплекса проблем ключевые или узловые

вопросы, нуждающиеся в первоочередном и самостоятельном освещении в

пределах общего языкознания. Подобный расчлененный подход к проблеме был

предложен, в частности, Э. Косериу, который подчеркнул, что, изучая

языковые изменения, «необходимо различать три следующие проблемы,...

которые часто смешиваются: а) логическую проблему изменения (почему

изменяются языки, то есть почему они не являются неизменными); б) общую

проблему изменения, которая... является не «причинной», а «условной»

проблемой (в каких условиях обычно происходят изменения в языке?); в)

историческую проблему определенных изменений» [33, 182]. Известным пробелом

в этом перечне является, по нашему мнению, отсутствие вопроса о причинах

языковых изменений, который, как подчеркивал еще Е. Д. Поливанов,

составляет «целую самостоятельную область или дисциплину внутри науки о

языке или общего языкознания» [56, 75]. Особо можно было бы выделить и

вопрос о формах и типах языковых изменений и их классификации (ср. [54; 71;

125]). С учетом этих дополнений и проводится изложение материала в

настоящей главе.

Поскольку на первый из поставленных Э. Косериу вопросов мы уже

пытались ответить в настоящем введении, мы переходим теперь к

характеристике форм движения, наблюдаемых в развитии языка, с тем,

чтобы уточнить само понятие языковой изменчивости. После краткого описания

механизма языковых изменений мы переходим к анализу конкретных причин

различных языковых изменений и прослеживаем наиболее типичные виды

преобразований. Наконец, в заключение нами рассматривается вопрос об общем

направлении эволюции языков и темпах преобразований лингвистических систем.

О ФОРМАХ ДВИЖЕНИЯ В ЯЗЫКЕ И ОПРЕДЕЛЕНИИ ПОНЯТИЯ

ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЙ

Бытие языка как объекта, нестатического по своей природе, наблюдается

не только при рассмотрении языка в сугубо исторической перспективе, но и

при анализе процессов, характеризующих речевую деятельность. В отличие от

искусственных семиотических систем, которые в процессе своего

функционирования не только не меняются, но и не могут изменяться (ср.

систему правил регулирования уличного движения, азбуку Морзе, сигнализацию

флажками и т. п.), естественные языки развиваются и изменяются именно в

ходе своего применения, по мере использования в актах речи. Уже давно

обратили внимание на то, что акт речи — это не только процесс выбора,

распознавания и организации каких-то готовых моделей, но одновременно и

процесс творчества. Воспроизведение существующего в языке является в

сущности лишь частичным копированием по готовым образцам. Оно не

представляет собой механического дублирования, и лингвистические

расхождения (отклонения от единиц, принимаемых за эталон) наблюдаются даже

в речи одного и того же человека [43; 45; 98; 149]. Нельзя поэтому не

согласиться с тем, что любое изменение начинается в речи и затрагивает

первоначально ту непосредственную данность, с которой имеет дело каждый

носитель языка,— синхронную языковую систему. Как указывает Н. Д. Андреев,

«не всякое изменение в системе речи приводит к сдвигам в структуре языка,

но любому сдвигу в структуре языка обязательно предшествует изменение в

системе речи» [1, 24].

Нетождественность реализации языковых единиц в речи и различная их

продуктивность и дистрибуция не означают вместе с тем, что изменения

происходят внутри синхронной системы языка. Если выстроить факты языка в

том их виде, в каком они существуют для носителя данного языка, то есть на

одной плоскости, синхронно, изменения как такового обнаружить не удается.

Из этого факта известная часть языковедов, находящихся под непосредственным

влиянием Ф. де Соссюра, делала неправильный вывод, что синхронная система

статична и как таковая не развивается. Иначе говоря, отсутствие изменений

приравнивали отсутствию развития. Еще в 1928 г. Луи Ельмслев,

например, продолжал считать, что понятия развития и системы языка

несовместимы [121, 54]. Подобное представление о языке противоречило,

однако, фактическим наблюдениям, с одной стороны, и традициям лучших

описаний языков, в которых современность рассматривалась с учетом реликтов

прошлого и ростков будущего.

В двух тесно между собой связанных лингвистических школах вынашивалось

поэтому принципиально иное понимание эволюции языков и роли отдельных

стадий в ее протекании. Эта линия, идущая еще от Бодуэна де Куртенэ и

поддержанная в отечественном языкознании такими видными лингвистами, как Л.

В. Щерба, Г. О. Винокур, Е. Д. Поливанов и другие, нашла также параллельное

развитие и отражение среди представителей Пражского лингвистического

кружка. Заслуга осознания своеобразной «подвижности» синхронии и признание

языкового динамизма в любом состоянии языка принадлежат прежде всего двум

названным школам. Свой значительный вклад в понимание языка как системы

динамической внесли и первые фонологи, в том числе и А. Мартине. В трудах

перечисленных выше ученых и особенно в конкретных исследованиях Н. С.

Трубецкого и Р. Якобсона было убедительно продемонстрировано, что язык

никогда не теряет свойства динамики и что поэтому о совпадении понятия

статики и синхронии тоже говорить не приходится (см. подробнее [10, 50—52;

35, 119—120]).

Эта точка зрения, означавшая признание черт динамики в любом состоянии

языка и имевшая своим следствием большее внимание к тенденциям развития

даже в пределах отдельных синхронных срезов (ср. [9; 17; 20; 47; 94]),

получила в настоящее время едва ли не всеобщее одобрение. Однако значение

самого факта «подвижности» синхронии еще не было оценено надлежащим образом

в том смысле, что разные формы движения в языке, разные формы языкового

динамизма, еще не получили дифференцированного описания1.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74