Общее языкознание - учебник

Уральский аблатив, характеризовавшийся суффиксом -ta, превратился в

финском языке в особый падеж партитив, обозначающий часть какого-нибудь

предмета, например, ostan kilon voita 'куплю кило масла'. Спорадические

случаи превращения аблатива в партитив отмечены также в мордовском языке,

ср. эрзя-морд. чай-де симемс 'попить чаю' и т. д. Возникновение партитива в

финском и отчасти в мордовском языках имело благоприятную почву, поскольку

партитивное значение могло легко возникнуть на базе аблативного значения.

Ярким примером возможности такого развития может служить родительный

партитивный в русском и других славянских языках, ср. русск. кило хлеба.

Родительный падеж в славянских языках исторически восходит к аблативу.

Было обнаружено, что значение финского партитива в известной степени

напоминает значение родительного падежа в балтийских языках. Не

исключена возможность того, что во время контактов предков современных

финнов с балтийскими народами в ту эпоху, когда они находились на южном

берегу Финского залива, влияние балтийских языков послужило стимулом для

возникновения в прибалтийско-финских языках партитива.

Таким образом, явление, которое первоначально было внутренним,

испытало воздействие иноязычного влияния и приняло специфическую форму

выражения.

К ВОПРОСУ О СИСТЕМНОМ ХАРАКТЕРЕ ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИй

Рассматривая проблему, касающуюся соотношения двух таких понятий, как

система и диахрония, системность и языковые изменения, следует отметить

прежде всего ее недостаточную изученность. Отчасти это может быть объяснено

тем, что структурные исследования носили вплоть до недавнего времени

преимущественно синхронный характер и что историческая проблематика

отходила в этих исследованиях на задний план. Отчасти это обстоятельство

можно связать также с тем, что и самый круг вопросов, затрагиваемый в

диахронических исследованиях структурного порядка, был достаточно специален

и в принципе отличался от того, который определял подобные исследования в

традиционной лингвистике. Диахронические изыскания представляли собой в

значительной мере исследования по фонологии, которые нередко предлагали «не

столько новые принципы объяснения звуковых изменений, сколько лишь принципы

классификации и реинтерпретации звуковых изменений в структурных терминах»

[10, 85—86] (ср., например, понятия фонологизации, дефонологизации и

трансфонологизации у пражских лингвистов, понятия расщепления и слияния

фонем у американских структуралистов, понятие лакун или пустых клеток в

фонологической системе и понятие различительного признака как единицы

изменения у А. Мартине и др.).

При освещении названной проблемы на современном уровне целесообразно,

по-видимому, подойти к ней расчлененно, разграничивая по крайней мере три

разных комплекса проблем, из которых первый относится к определению

характера языковых изменений, второй — к определению места изменений

разного типа в той целостности, которую образует язык на протяжении всей

истории своего существования и, наконец, третий связан с анализом причин

языковых изменений.

Основоположник современного структурализма Ф. де Соссюр, как известно,

полностью отрицал системный характер диахронических преобразований. По его

определению, для любого отдельного состояния языка типичны отношения,

связывающие сосуществующие элементы языка и образующие систему;

напротив, для характеристики языка в историческом плане важны иные

отношения, не воспринимаемые одним и тем же коллективным сознанием.

Наблюдаемые между элементами, сменяющими друг друга, они системы не

образуют [69, 103]. Признание беспорядочности, хаотичности и случайности

исторических изменений, унаследованное соссюрианцами от младограмматиков,

обесценивало в их глазах результаты диахронических исследований:

исторический материал оказывался, якобы, неподходящим источником для

изучения языка как системы. Положение Соссюра о «частном характере»

диахронических фактов, не образующих системы [69, 101], получило

распространение и за пределами женевской школы и было поддержано, например,

глоссематиками. С другой стороны, оно вызвало резкую критику со стороны

представителей Пражского лингвистического кружка, которые уже в своих

Тезисах подчеркнули, что диахронии и синхронии в равной мере присущ

системный характер [10, 50—52; 39, 145]. «Было бы нелогично утверждать, —

писали составители Тезисов, — что лингвистические изменения — не что иное,

как разрушительные удары, случайные и разнородные с точки зрения системы...

диахроническое изучение не только не исключает понятия системы и функции,

но, напротив, без учета этих понятий остается неполным» [72, 18].

Признание системного принципа организации диахронических явлений

повлекло за собой, как мы уже говорили выше, радикальный пересмотр задач

исторической лингвистики. Он был связан прежде всего с тем, что «... в

структурном языкознании речь идет об определении некоторой модели,

способной отражать целый класс языковых явлений, дающей возможность

предусмотреть, что будет с теми или иными элементами, если данный изменить

определенным образом» [76, 78]. Сторонники этой точки зрения полагают, что

структурная лингвистика открывает новые страницы в исторических

исследованиях и в том отношении, что она позволяет обнаружить самые общие

закономерности в развитии языков путем установления (и сокращения) числа

допустимых переходов от одного состояния к другому [76, 78]. В такой

постановке вопроса уже содержится, собственно, и принципиальный ответ на

вопрос о том, системны ли наступающие сдвиги и образуют ли они сами некую

определенную систему. Естественно, что хаотические и случайные изменения

непредсказуемы и установить на их основе какие бы то ни было закономерные

переходы было бы попросту невозможно. В то же время, безусловно, в вопросе

о степени подобной предсказуемости остается еще много спорного и неясного.

Из указанного тезиса о системности диахронии вытекала и определенная

новая методика изучения языковых изменений: их интерпретация стала означать

прежде всего рассмотрение изменения как динамического компонента

системы, т. е. исключительно с точки зрения его роли в организации целого.

Задачи диахронической фонологии формулировались, например, как анализ

функциональных сдвигов, происшедших в системе, и основой этой дисциплины

стали два ведущих принципа: 1) ни одно звуковое изменение не может быть

понято без обращения к системе; 2) каждое изменение в фонологической

системе является целенаправленным [10, 84]. Уже в начале 30-ых годов Е. Д.

Поливанов, комментируя работы Р. Якобсона по диахронической фонологии,

писал: основное требование у Р. Якобсона заключается в том, что ни одно

звуковое изменение «не должно и не может рассматриваться изолированно, без

связи с данной фонетической системой в целом, ибо предметом исторической

фонетики являются не отдельные изменения единичных звуков языка..., а

именно эволюция последовательно сменяющих друг друга (от поколения к

поколению) систем фонетических представлений» [56, 135—136]. Из этого

следовало, что объяснение единичного факта возможно лишь на фоне общего —

целостной системы. Но как раз подобных представлений о конкретном

содержании понятия системы во многих случаях и недоставало. Иначе говоря,

исходное данное, по отношению к которому следовало бы, согласно общим

требованиям лингвистического анализа, производить оценку частных изменений,

оставалось зачастую весьма расплывчатым.

«Не отдельные изменения приводят к изменению системы в целом, —

подчеркивает С. Д. Кацнельсон, — а наоборот, история системы, обусловленная

присущими ей противоречиями, определяет историю отдельных фрагментов

системы, в том числе и отдельных звуков» [30, 15]. Но ведь для того, чтобы

восстановить историю системы и представить себе систему как таковую, нам

необходимо обратиться именно к единичным фактам, к отдельным изменениям в

их совокупности — другого способа обнаружить эту систему у нас нет. С

другой стороны, само наблюдение за совокупностью фактов, выражающих и

манифестирующих эволюцию языка, позволяет разграничить общие тенденции и

отклонения от них, регулярные сдвиги и сдвиги частного характера, явления

профилирующие и ограниченные и т. п. Априорная абсолютизация системного

принципа как ведущего принципа в эволюции фонологической системы кажется

нам поэтому неопределенной. В силу качественной неоднородности наступающих

изменений одни из них имеют прямое отношение к перестройке языка в целом,

другие же как бы скользят по ее поверхности, оставаясь на периферии системы

или даже вообще ее не затрагивают. А. Мартине, оценивая статус различных

фонем в конкретном языке, говорил, что одни из них полностью включаются в

систему, другие же характеризуются разной степенью вхождения в нее [42,

115—117]. Можно, по-видимому, представить себе существование и таких

частных явлений, которые остаются вообще вне системы. Если бы все

языковые феномены являлись непременно составными частями системы языка,

вряд ли существовала бы настоятельная необходимость оперировать двумя

такими нетождественными понятиями, как «язык», с одной стороны, и «система

языка», с другой. Сказанное имеет прямое отношение и к определению

внутренних причин языкового развития (см. ниже). Все соображения, которые

здесь были высказаны, относились, строго говоря, к звуковым изменениям.

Аналогичные заключения можно, по всей видимости, сделать не только о

фонетических преобразованиях, но и об изменениях, происходящих на других

уровнях языка.

Отрицая системный характер языковых изменений, Соссюр был неправ хотя

бы потому, что родственные языки вполне закономерно связаны между собой

сетью определенных корреспонденций и соответствий, и потому, что история

отдельных языков изобилует случаями регулярных системных сдвигов (типа,

например, великого сдвига гласных в истории английского языка). Он был прав

лишь в том отношении, что отдельное историческое изменение не в состоянии

ни создать, ни перестроить какой-либо целостной системы. Вместе с тем он не

учитывал того важного обстоятельства, что языковое изменение может быть

продиктовано требованиями перестройки существующей системы и может повлечь

за собой такие следствия, которые сделают необходимым дальнейшее

преобразование системы в каких-то определенных звеньях. Заслуги пражских

лингвистов и заключаются, в частности, в том, что они первыми обратили

внимание на существование указанных возможностей. В истории языков

действительно могут наблюдаться изменения, обусловленные требованиями

системы и влекущие за собой новые изменения в ее устройстве. Ответив

положительно на вопрос о том, могут ли в истории языков совершаться

изменения, вызванные непосредственно наличной системой, мы должны также

ответить и на вопрос о том, а всегда ли в качестве причины языковых

изменений выступает система языка. Ответ на этот вопрос уже был,

собственно, дан выше, когда мы подчеркнули двойственную природу

изменчивости языков. Подобная точка зрения в современном языкознании не

является общепринятой.

Некоторые ученые полагают, вслед за Соссюром, что поскольку система «в

самой себе неизменчива» [69, 91], она и не может содержать внутри себя

каких-либо стимулов к изменению: согласно этим взглядам, языковая система

была бы без воздействия внешних факторов «обречена на вечную устойчивость,

на неподвижность» [115, 5—6]. Но внутренние законы развития системы языка,

несомненно, существуют. К таким импульсам можно, по-видимому, отнести

давление системы, влияние отдельных профилирующих принципов организации

языка в целом (ср. тенденции аналитизма и тенденции синтетизма), влияние

некоторых принципов организации частных подсистем (ср. тенденцию к

заполнению пустых клеток и известной симметрии в фонологических

системах, принцип парадигматического выравнивания в морфологии, принцип

пропорциональности в развитии словообразовательных систем и т. п.). Близки

к ним и структурные импульсы, связанные с сеткой существующих отношений и с

созданием строго выдержанных оппозиций по тем или иным признакам. Вместе с

тем хотим подчеркнуть, что нельзя провести знака равенства между

внутренними мотивами перестройки языка и собственно системными или

структурными импульсами подобной перестройки. Иначе говоря, мы полагаем,

что в числе факторов, обусловливающих реорганизацию языка, факторы

системные и структурные составляют только часть причин внутреннего порядка.

И эта точка зрения не является общепринятой. По мнению некоторых

языковедов, все изменения в языке обусловлены его наличной структурой [27,

190 и сл.; 96] и все внутренние причины языковых изменений структурно

мотивированы. Представляется, однако, что концепции этого рода проистекают

из нежелательного смешения понятия языка с понятием его системы.

Итак, решение проблемы системности языковых изменений связано с

преодолением значительных трудностей, вызываемых как неопределенностью

исходных понятий (в частности, отсутствием строгого определения такого

понятия, как система), так и чрезвычайной трудностью разграничения

отдельных причин, вызвавших то или иное изменение. О затруднениях этого

рода нагляднее всего свидетельствует обращение к фактическому материалу,

демонстрирующему не только исключительное разнообразие конкретных форм

изменений, но и нетождественность непосредственных причин, их

обуславливающих и, наконец, неодинаковый статус отдельных изменений с точки

зрения наличной системы языка и путей ее реорганизации.

Проблема системности языковых изменений в фонологии

Импульсы, вызывающие изменения в языке, могут быть весьма

разнообразными. Причинами изменений звуковой системы языка могут, например,

являться импульсы, не продиктованные требованиями перестройки

фонологической системы. Вряд ли можно утверждать, что развитие

паразитарного согласного t между спирантом s и следующим за ним r в таких

случаях, как русск. просторечн. страм из срам, нем. Strom 'течение' из

первоначального srom продиктовано требованиями системы. Появление лишнего t

в этих случаях не производит никаких сдвигов в фонологической системе

языка. Превращение k в аффрикату и перед гласными переднего ряда е и i в

итальянском и румынском языках также не было вызвано требованиями

фонологической системы. Причиной этого изменения первоначально была

артикуляционная аттракция k перед е, и i сильно палатализовалось. Далее

произошло ослабление участка напряжения.

Примером изменения, не продиктованного давлением системы, может быть

изменение задненёбного k в тегеранском диалекте персидского языка в

задненёбное фрикативное г, ср. гorb 'близость' ( qorb, гorban 'жертва' (

qorban, mдгbare 'место погребения' ( mдqbare, lдгдb 'титул, прозвище' (

lдqab и т. д. Задненёбное фрикативное г существовало в персидском языке и

прежде, особенно в начальной позиции, например, гдrb 'запад', гorur

'гордость' и т. д. Можно полагать, что ничего существенного изменение q в г

к фонологической системе персидского языка не прибавило.

В чувашском языке, как и в татарском, существуют редуцированные

гласные о и с. В чувашском языке объем этих гласных по сравнению с

татарским заметно расширился за счет превращения нередуцированных гласных в

редуцированные в некоторых позициях, ср. чув. вгрман 'лес', но тат. урман

'лес'; чув. вгхгт, но тат. вакыт 'время'; чув. йгнгш, но тат. я?ыш

'ошибка'; чув. гнгс, но тат. у?ыш 'успех'. Однако это изменение не привело

к каким-нибудь заметным изменениям фонологической системы чувашского языка.

Могут быть случаи, когда импульс, вызвавший звуковое изменение, не был

продиктован первоначально требованиями системы, но его конкретные

результаты тем не менее приводят впоследствии к изменению фонемного состава

языка.

В истории башкирского языка, как и в ряде других языков Волгокамья,

татарском и чувашском, существовала сильная тенденция к ослаблению смычки

при произношении аффрикат и взрывных согласных. В результате этой тенденции

аффриката с через промежуточную ступень ts превратилась в и, ср. тат. ча?гы

— башк. са?гы 'лыжи'; тат. чуртан — башк. суртан 'щука'; тат. беренче —

башк. беренсе 'первый'; тат. борчак — башк. борсак 'горох' и т. п. Старое

z превращалось в межзубное z (д), ср. тат. каз — башк. ка? 'гусь'; тат. зур

— башк. ?ур 'большой'; тат. кыз — баш. кы? 'девушка'; тат. йоз — башк. йо?

'сто' и т. д. Старое d в интервокальном положении также превращалось в

межзубное z, ср. тат. идэн — башк. и?эн 'пол'; тат. Идел — башк. И?ел

'Волга' и т. д. Можно предполагать, что тенденция к ослаблению смычки в

некоторых языках Волгокамья не была продиктована системными требованиями.

Во всяком случае нет никаких данных, указывающих на это. Однако это

первоначальный импульс, не вызванный требованиями системы, привел к таким

результатам, которые вызвали целый ряд изменений, направленных на улучшение

существующей системы. Превращение старого и в s вызвало, по всей видимости,

избыток s, нарушивший распределение спирантов в башкирском языке. Начальное

s превратилось в h, ср. тат. сары — башк. hары 'желтый'; тат. сандугач —

башк. hандугас 'соловей' и т. д. Конечное старое s, а также s в

интервокальном положении перешли в межзубное и, ср. тат. ис — башк. из

'чувство, сознание, память'; тат. кис — башк. каз 'режь', тат. исqн — башк.

изqн 'здоровый' и т. д. Любопытно, что при этом была использована та же

тенденция к ослаблению смычки.

Таким образом, импульс языкового изменения, который в своем исходе не

был мотивирован системными требованиями, привел в конечном счете к

возникновению в системе языка ряда новых фонем.

Параллельно описанным изменениям существуют и звуковые изменения,

продиктованные потребностями перестройки фонологической системы языка.

Каждый язык, по всей видимости, стремится сохранить какой-то минимум

полезных фонематических противопоставлений. Если нарушение этого минимума

начинает создавать коммуникативные неудобства, в системе фонем языка

начинают происходить определенные изменения, имеющие своей целью

восстановление нарушенного равновесия. Так, например, в нововерхненемецкий

период долгие гласные i, u, iu, превратились в дифтонги. Гласный i ( ei

[ae], u ( аи [ao], iи ( еи[Oш]. Отсюда ср.-в.-нем. min — совр. нем. mein

'мой', ср.-в.-нем. ful 'ленивый' — совр. нем. faul, ср.-в.-нем. tiutsch —

совр. нем. deutsch 'немецкий' и т. п. Дифтонгизация гласных фонем i, u, iu

привела к их исчезновению из фонетической системы. Однако образовавшаяся

брешь была тотчас же заполнена долгими фонемами i, и, ь, возникшими

благодаря стяжению дифтонгов ie, uo, ье, ср.:

ie ( i [i:]

ср.-в.-нем. совр. нем.

hier 'здесь' hier

schief 'косой' schief

brief 'письмо' Brief

uo ( u [u:]

ср.-в.-нем. совр. нем.

bluome 'цветок' Blume

bluot 'кровь' Blut

buoch 'книга' Buch

ье ( ь [y:]

grьene 'зеленый' grьn

kьene 'смелый' kьhn

grьezen 'приветствовать' grьssen

Древние индоевропейские гласные е и о в древнеиндийском и в иранском

языках превратились в а. Общий объем гласного а в этих языках сильно

увеличился. Надо полагать, что это обстоятельство нанесло известный ущерб

арсеналу смыслоразличительных средств указанных языков. Необходимо было в

какой-то мере компенсировать утраченные e и о. Эта компенсация была

осуществлена за счет монофтонгизации древних дифтонгов. Так, например,

дифтонг ai превратился в др.-инд. в з, ср. греч. a†?w 'жгу' — др.-инд.

зdha? 'топливо', греч. f?retai— др.-инд. bharatз 'его несут'. Дифтонг ei

также дал в древнеиндийском е, ср. др.-инд. dзvah, др.-лат. deivos 'класс',

лат. deus, лит. dievas 'бог'; др.-инд. зti, греч. e?si, лит. eiti 'идет' и

т. д. Такая же участь постигла и дифтонг oi, ср. греч. o?da 'я знаю', др.-

инд. vзda. Дифтонг аи превратился в древнеиндийском в ф, например, лат.

augeo 'умножаю', др.-инд. фja? 'сила'; лат. sausas, др.-инд. sфja? 'сухой'.

Дифтонг еu дает др.-инд. ф, например, др.-инд. фjami, греч. eЮw, лат. uro (

euso 'гореть'. Наконец, дифтонг ои в древнеиндийском также превращается в

ф, ср. лит. laukas 'поле', лат. lucum ( loukorn 'роща', др.-инд. lфka?

'свободное место, пространство' и т. п.

Очень интересной с этой точки зрения является история вокализма и

консонантизма чувашского языка. Древнее а в начальном слоге слова

превратилось здесь в и через промежуточную ступень о, ср. чув. turt

'тянуть', но тат. tart, чув. pu? 'голова', но тат. baj и т. д. После этого

превращения общий объем а в чувашском языке в известной степени сократился.

Эта утрата была компенсирована превращением д в а, др.-чув. kдди 'вечер' —

совр. чув. kas, др.-чув. kдp 'форма' — совр. чув. kдp. Древнее i в

чувашском языке перешло в редуцированное q, ср. чув. рql и тур. bilmek

'знать', чув. рqr и тур. bir 'один'. Таким образом i в чувашском

утратилось. Однако эта утрата была компенсирована тем, что древнее e

сузилось в i, ср. ногайск. bet 'лицо', но чув. pit, тур. уеl 'ветер', но

чув. ?il'. Древнее и в чувашском превратилось в редуцированный гласный q?,

ср. тур. durmak 'стоять', но чув. ter, ногайск. buz 'лед', но чув. рq?r и

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74