Общее языкознание - учебник

оно вылилось в продолжительную и интересную дискуссию между М. Брэйном и

группой гарвардских психолингвистов — учеников Дж. Миллера. М. Брэйн

отстаивал в этой дискуссии идею «контекстуальной генерализации»: «Если

субъект встречал ранее предложения, в которых какой-либо сегмент (морфема,

слово или синтагма) встречается в определенной позиции и определенном

контексте, а затем он стремился поставить этот сегмент в других контекстах

в ту же позицию, можно считать, что контекст сегмента генерализован...

Контекстуальная генерализация относится к общему классу генерализованных

стимулов и реакций» (см. [92], там же опубликованы и остальные материалы

дискуссии). Его оппоненты — Т. Бивер, Дж. Фодор и У. Уэксел — считают, что

это верно лишь относительно некоторых, особенно несвободных сочетаний слов,

но что этот механизм — по существу своему ассоциативный, т. е. сводящийся к

взаимоотношению стимула и реакции, — не может объяснить грамматическое

единство предложения, для чего мы нуждаемся в иной (трансформационной)

модели.

В советской науке понятие уровня языковой способности связано с

предложенной Н. А. Бернштейном теорией неврологических уровней построения

психофизиологических процессов. Эта теория является частью его общей

концепции и ближе всего подходит к современному пониманию физиологических

механизмов деятельности.

Согласно взглядам Н. А. Бернштейна, управление всяким движением (в

широком смысле) осуществляет «сложная многоуровневая постройка,

возглавляемая ведущим уровнем, адекватным смысловой структуре двигательного

акта (в терминах теории деятельности — цели деятельности. — А. Л.), и

реализующим только самые основные, решающие в смысловом отношении

коррекции. Под его дирижированием в выполнении движения участвует... ряд

фоновых уровней, которые обслуживают фоновые или технические компоненты

движения... Процесс переключения технических компонентов движения в

низовые, фоновые уровни есть то, что называется обычно автоматизацией

движения. Во всяком движении, какова бы ни была его абсолютная уровневая

высота, осознается один только его ведущий уровень... И степень

осознаваемости, и степень произвольности растет с переходом по уровням

снизу вверх» [4, 36—37].

В речевой деятельности участвует не весь «комплект» уровней, но лишь

некоторые из них. Наиболее высоким в иерархическом отношении является

уровень смысловой связной речи, на котором функционально оперативной

единицей является предложение или высказывание в целом. Следующий уровень —

уровень предметного действия, или (применительно к речевой деятельности)

уровень называния, единицей которого является слово. Оно имеет актуальную

психофизиологическую самостоятельность лишь в том случае, когда действие

происходит на предметном уровне, т. е. когда слово берется как целое со

своей семантической стороны. Дальнейшие уровни самим Н. А. Бернштейном не

выделены. По-видимому, руководствуясь его идеями, можно выделить по крайней

мере еще один — слоговой уровень.

Проблема осознания психолингвистических единиц (т. е. проблема

«психологических единиц») решается в модели Н. А. Бернштейна следующим

образом. Как мы только что видели, в речевом механизме, как во всяком

физиологическом механизме, обеспечивающем процесс деятельности, в любой

момент времени должен быть ведущий уровень. Другие уровни являются в это

время фоновыми. Иерархии ведущего и фоновых уровней соответствуют различные

ступени осознания. А. Н. Леонтьев [45] в одной из своих статей выделяет три

таких ступени: а) актуальное осознание, б) сознательный контроль, в)

неосознанность. По-видимому, есть основания для выделения между б) и

в) еще одной ступени — бессознательного контроля [41, 123 и след.].

В обычной (спонтанной) речи, где ведущим уровнем служит уровень

связной речи, этому уровню соответствует ступень актуального сознавания

(сознается содержание высказывания). В этих условиях словесно-предметному

уровню соответствует ступень сознательного контроля (но слово может

оказаться «сознательно контролируемым только в том случае, если оно станет

прежде предметом специального действия и будет сознано актуально» [45,

21]), уровню операторов — ступень бессознательного контроля, слоговому

уровню — ступень неосознанности. Если же актуальное сознавание «спускается»

на словесно-предметный уровень, происходит своего рода «скольжение»

ступеней осознания по иерархии уровней.

С собственно осознанием психолингвистических единиц не следует

смешивать их вычленение [41, 128—129]. Это не регулируемая произвольным

актом внимания, кажущаяся спонтанной операция выделения опорных точек в

речевой деятельности. Вычленение не связано с автоматизацией речевых

действий; по-видимому, вычленимы в принципе те элементы речевой

деятельности, которые соответствуют замкнутой системе команд в органы

артикуляции — например, слог, слово, предложение.

Если номенклатура осознаваемых элементов при вычленении задается

структурой самого речевого механизма, то при второй, высшей форме осознания

мы можем задавать ее в известных пределах произвольно. Иными словами, от

того, как мы организуем процесс свертывания и автоматизации речевых

действий, зависит характер единиц, осознаваемых данным носителем языка.

Например, любой взрослый носитель языка, как правило, осознает морфемную

структуру слова; но осознание этой структуры, вернее, ее эквивалента в

языковом сознании, может быть различным в зависимости от того, какая

грамматическая модель была задана данному носителю языка для усвоения, т.

е. от структуры «школьной грамматики».

Различие вычленения и собственно осознания соответствует

выдвигавшемуся ранее в литературе различию первичного и вторичного речевого

анализа. «Для первого... характерно восприятие слова в результате

однократного сосредоточения активного внимания при неравномерном его

распределении... При вторичном анализе внимание распределяется равномерно,

причем опознавание происходит в результате постепенного переключения с

одного элемента на другой, т. е. в результате произвольно избирательной его

концентрации... Слово начинает осознаваться не как целостное, а как

расчлененное» [59, 51]6.

Следует иметь в виду, что положения, изложенные выше, не только не

являются общепринятыми, но и не получили пока сколько-нибудь детальной

разработки. Между тем такая разработка была бы чрезвычайно желательной, ибо

данная проблематика имеет чрезвычайно большое значение в связи с задачами

обучения родному и иностранному языку.

ВНУТРЕННЯЯ РЕЧЬ

Язык может входить в интеллектуальный акт, акт деятельности, на разных

его этапах, в разных фазах. Во-первых, речевым может быть планирование

действий, причем сами планируемые действия могут быть и речевыми и

неречевыми. В этих двух случаях характер планирования совершенно различен.

В первом случае это программирование речевого высказывания без

предварительного формулирования плана средствами языка; во втором — это

именно формулирование плана действий в речевой форме. Эти две функции речи

в планировании деятельности нельзя смешивать, как это иногда делается7: по-

видимому, в таком смешении играет значительную роль то, что и то, и другое

планирование нередко называется одинаково «внутренней речью».

Во-вторых, речевыми могут быть сами действия. При этом соотношение

речевых и неречевых действий в интеллектуальном акте может быть очень

различным. Это различие может быть опять-таки двояким: во-первых, указанное

соотношение может меняться за счет изменения длины речевого высказывания

при тождестве остальных компонентов акта деятельности; во-вторых, за счет

удельного веса речевых действий в акте деятельности в целом, т. е. в

результате изменения структуры этого акта.

В-третьих, речевым может быть сопоставление полученного результата с

намеченной целью. Это происходит в тех случаях, когда акт деятельности

достаточно сложен, обычно — когда интеллектуальный акт носит целиком или

почти целиком теоретический характер (как это нередко бывает в

деятельности, например, ученого).

Наиболее типичной функцией речи в деятельности является первая функция

— использование речи в планировании действий, в особенности неречевых.

Существуют специальные методики, позволяющие изучать эту функцию речи даже

в тех (наиболее частых) случаях, когда речь является внутренней.

Наиболее известна методика электрофизиологического исследования

скрытой артикуляции, разработанная и применяемая московским психологом А.

Н. Соколовым (см. в особенности [74; 75; 77]). Ему удалось показать, что

наиболее сильная электрофизиологическая активность органов артикуляции

связана «с вербальным фиксированием заданий, логическими операциями с ними,

удержанием промежуточных результатов этих операций и формулировкой ответа

«в уме». Все эти факты особенно отчетливо выступают при выполнении трудных,

т. е. нестереотипных и многокомпонентных заданий, как, например, при

решении арифметических примеров и задач в несколько действий, чтении и

переводе иностранных текстов лицами, слабо владеющими данным языком, при

перефразировке текстов (изложении их «своими словами»), запоминании и

припоминании словесного материала, письменном изложении мыслей и т. п. — то-

есть в тех случаях, когда выполняемая умственная деятельность связана с

необходимостью развернутого речевого анализа и синтеза...» [74, 178].

Напротив, редукция мускульных напряжений речевого аппарата возникает «в

результате: 1) обобщения умственных действий и образования на этой основе

речевых и мыслительных стереотипов, характерных для «свернутых

умозаключений», 2) замещения речедвигательных компонентов другими

компонентами речи (слуховыми — при слушании речи и зрительными — при

чтении), 3) появления наглядных компонентов мышления...» [74, 178].

Существуют и другие исследования, показывающие, как часто во

внутренней речи собственно речевые компоненты подменяются слуховыми,

зрительными и т. д. Н. И. Жинкин осуществил, пользуясь весьма простой

методикой (испытуемые в процессе решения задачи должны были постукивать

рукой по столу в заданном ритме), очень интересный эксперимент. Оказалось,

что в большинстве случаев (примерно тогда же, когда происходит редукция

мускульных напряжений) постукивание не мешает внутренней речи, т. е.

внутренняя речь переходит на другой код, по своей природе субъективный —

код образов и схем [20; 22]. Специально природе этих вторичных образов

(образов-мыслей), возникающих как следствие уже произведенного в речевой

форме анализа и синтеза признаков предмета или явления, посвящена работа М.

С. Шехтера [89].

В упомянутых здесь работах Н. И. Жинкина по внутренней речи

анализируется случай, пограничный между собственно внутренней речью и

планированием речевого действия (внутренним программированием

высказывания). Испытуемому даются готовые слова, и он должен из них

составить осмысленное высказывание. Здесь общим с внутренней речью является

то, что перед испытуемым стоит задача оперировать с уже готовыми речевыми

элементами, а не «порождать» их самостоятельно. Однако есть и момент, общий

с планированием речевого действия, а именно — необходимость на

определенном этапе решения задачи «догадаться о грамматической конструкции

фразы» [90, 121], т. е. построить «в уме» модель фразы. В целом, однако,

этот случай ближе к внутренней речи. Исследований же, посвященных

планированию речевых действий в чистом виде, практически не существует

ввиду крайней методической сложности и отсутствия сколько-нибудь

общепринятой модели такого планирования, которая могла бы быть взята за

основу. Единственными работами, где эта проблема ставится, являются

классическая книга Выготского «Мышление и речь» и недавно переведенная на

русский язык книга Дж. Миллера, Ю. Галантера и К. Прибрама [16; 53]. Авторы

последней считают, что нормально существуют два «Плана» высказывания:

«моторный План предложения» и иерархически более высокий «грамматический

План», т. е. «иерархия грамматических правил образования и перестановки

слов». Однако и у них нет четко разработанной модели этих «Планов». Тем не

менее самая идея предварительного программирования речевого высказывания в

настоящее время признана большинством исследователей.

Еще более неясным является вопрос о том, как осуществляется

планирование внутренней речи. В том, что такое планирование имеет место,

нет оснований сомневаться; ведь внутренняя речь не что иное, как речевое

высказывание, хотя и сильно редуцированное и имеющее специфическую

структуру. Но, насколько нам известно, в научной литературе отсутствуют

какие-либо указания на этот счет; по всей -видимости, внутренняя речь

развертывается стохастически, то-есть порождение ее не требует

предварительного планирования, но каждое предыдущее звено вызывает

появление последующего.

В этой связи возникает интересная проблема первичности «лексемного

синтаксиса»[41, 198 и след.]. Дело в том, что в спонтанной мимической речи

глухонемых, а также в автономной речи детей, в речи нормальных детей в

определенный период и т. д. существует единая модель построения

высказывания, отмеченная еще Вундтом, S — (At) — О — (At) — V — (Part). Эта

модель в известной мере отражается также и в построении обычной (звучащей)

речи, обычно в тех языках, где морфемика играет относительно незначительную

роль. Не исключено, что эта модель и есть модель построения высказывания во

внутренней речи, а переход от внутренней речи к внешней осуществляется за

счет своеобразного морфосинтаксического алгоритма, формирующегося у ребенка

вместе с усвоением им грамматической системы языка. Впрочем,

экспериментально изложенное здесь предположение не проверено.

Но надо сказать, что изложенная здесь гипотеза о внутренней речи как

линейной структуре восходит к идеям Л. С. Выготского, трактовавшего

внутреннюю речь как сочетание смыслов8. А эти идеи встречают среди многих

современных советских психологов бурный, хотя и не всегда обоснованный

протест. Так, например, киевский психолог А. Н. Раевский решительно

заявляет, что «внутренняя речь — это речь, отличная от внешней речи не по

своей природе, а лишь по некоторым внешним структурным признакам. Нужно

совершенно отбросить попытки видеть в ней речь со своими особыми

синтаксическими правилами, отличными от обычной речи, и в особенности

видеть в ней процесс, в котором слово, как форма выражения мысли и форма ее

осуществления, умирает и сохраняется только семантическая сторона слова

(Выготский). Дело в том, что слово в речи не может существовать вне его

речевой формы, вне его говорения» [67, 45—46]. Едва ли последняя из

цитированных фраз способна опровергнуть концепцию Выготского, как не могут

ее опровергнуть и демагогические ссылки на И. М. Сеченова и И. П. Павлова.

Во всяком случае, ни А. Н. Раевский, ни другие авторы, писавшие после

Выготского о структуре внутренней речи (см. [66]), не смогли

противопоставить его концепции никакой иной.

В одной из своих недавних статей Н. И. Жинкин выдвинул мысль о

специфическом «языке внутренней речи», каковым является, по его мнению,

предметно-изобразительный код, причем «язык внутренней речи свободен от

избыточности, свойственной всем натуральным языкам. Формы натурального

языка определены строгими правилами, вследствие чего соотносящиеся элементы

конкретны, т. е. наличие одних элементов предполагает появление других, — в

этом и заключена избыточность. Во внутренней же речи связи предметны, т. е.

содержательны, а не формальны, и конвенциональное правило составляется ad

hoc лишь на время, необходимое для данной мыслительной операции» [23, 36].

Таким образом, Н. И. Жинкин возвращается к основной идее Выготского.

СЕМАНТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Проблема психологического «устройства» речевых действий распадается на

две. Первая из этих «подпроблем» — природа, развитие и методы исследования

семантической стороны слова. Вторая — природа, развитие и методы

исследования формальной стороны слова — прежде всего грамматики, а

поскольку грамматическое оформление происходит в рамках высказывания, то

эту подпроблему можно охарактеризовать и как вопросе грамматической

структуре высказывания. Соответственно и будет построено наше дальнейшее

изложение: настоящий раздел будет посвящен механизмам, «обслуживающим»

семантику, следующие — механизмам, «обслуживающим» грамматику.

Не только для психолога или психолингвиста, но и для лингвиста сейчас

является аксиомой различие предметной отнесеннести слова и его значения.

Однако характер этого различия отнюдь не очевиден.

Что такое предметная отнесенность слова? Это потенциальная возможность

отнесения слова к определенному предмету или явлению, констатация того

факта, что данный предмет входит в класс предметов, обозначаемых данным

словом. Так, можно «отнести» слово стол к тому столу, за которым пишется

эта страница. Однако «отнесение» соответствует лишь одному из трех

компонентов связи значения [90, 65—66], а именно — функции метки (знак —

обозначение предмета как целого со всеми его выявленными и невыявленными

свойствами). Остаются еще два: функция абстракции (предметы А, В, С

тождественны водном определенном отношении: знак обозначает это общее

свойство) и функция обобщения (знак как обозначение класса предметов).

Однако это отличие предметной отнесенности от значения носит, так

сказать, логический или металингвистический характер. Психологическую же.

специфику значения в свое время прекрасно охарактеризовал Л. С. Выготский,

указавший, что оно — «единство обобщения и общения, коммуникации и

мышления» [15, 51—52]. Иначе говоря, мы обозначаем словом то и настолько,

что и насколько представляет интерес с точки зрения потребностей общения. А

с точки зрения потребностей общения представляет интерес, конечно, в первую

очередь то, что соответствует коллективному опыту человечества в целом или

опыту отдельного человеческого общества (народа, языкового коллектива), т.

е. человек обозначает словами в окружающем его мире те элементы, которые

так или иначе включены в практическую деятельность общества.

Другой вопрос — что обозначать их он может по-разному, в зависимости

от условий общения. В этой связи можно обратиться к понятиям

«символического поля» и «указательного поля» у К. Бюлера [41, 182—183; 95,

149], показавшего, что для психологической характеристики значений

некоторых слов любого языка достаточно непосредственной коммуникативной

ситуации (например, местоимения), в то время как другие можно

интерпретировать, только привлекая дополнительный контекст.

Употребляя в речи слово, мы можем иметь две совершенно различные с

психологической стороны ситуации. Одна из них есть ситуация

потенциального употребления слова, когда мы не имеем налицо реального

предмета, обозначаемого этим словом. Другая — ситуация актуального

употребления того же слова относительно определенного предмета. Ср. Человек

— это звучит гордо или всякий человек на это способен, с одной стороны, и

вошел высокий человек в сером костюме — с другой. Это различие было

отмечено А. А. Брудным, предложившим ввести понятие «семантического

потенциала» и противопоставлять друг другу два «семантических состояния»

слова — внеситуативное, или системное, и ситуативное [10]9. Соответственно

различную роль играют в этих случаях вербальный контекст и реальная

ситуация. Психологическая реальность различия «семантических состояний»

хорошо иллюстрируется данными об афазии: афатики часто бывают не в

состоянии понять слово во внеситуационном его употреблении, хотя ситуативно

они его понимают.

Не вдаваясь в изложение существующих в научной литературе соображений

о природе и механизме действия факторов контекста и ситуации, ограничимся

указанием на две существующих концепции. Одна из них принадлежит Б.

Малиновскому, утверждавшему, что в некоторых «первобытных» языках, в

частности в языках Океании, интерпретация речевого высказывания в гораздо

большей мере определяется прагматическим фактором, «контекстом ситуации»,

чем в европейских языках [123, 306 и след.]. Речь для океанийца — это, по

Малиновскому, speech-inaction, речь в действии.

По-видимому, Малиновский не прав в своей характеристике океанийских

языков. Но в принципе в его концепции есть рациональное зерно. Оно

заключается в том, что на ранних этапах развития словесного мышления и речи

участие прагматического компонента, без сомнения, было бульшим, чем на

современном этапе. Некоторые полагают, что можно говорить применительно к

определенной эпохе даже о «суждениях восприятия», основанных на личном

опыте говорящего [65, 50].

Этот термин неудачен, ибо едва ли первобытный человек находился по

отношению к окружающей действительности в положении пассивного субъекта

восприятия: он активно действовал в этой действительности. Однако сам факт

правдоподобен: в пользу допущения о «суждениях восприятия» или, как их

лучше называть, «чувственно-практических суждениях» [35, 119— 120], говорят

некоторые данные о пережиточных особенностях мышления, собранные

этнографами и психологами у «первобытных» народов. Так, например, в

некоторых племенах нашей Средней Азии в конце 20-х гг. советский психолог

А. Р. Лурия столкнулся со стариками, которые избегали делать умозаключения

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74