Общее языкознание - учебник

о предметах или явлениях, с которыми они непосредственно не

сталкивались. Исходя из подобных данных, многие современные психологи

склонны говорить о симпрактическом этапе речевого мышления.

Вторая точка зрения на соотношение ситуации и контекста представлена

различными теориями значения в рамках бихевиористской психологии. Все эти

теории характеризуются тем, что понимают значение исключительно

прагматически — как «ответ», реакцию (Уотсон), потенциальную реакцию

(Джекобсон), «опосредствующий ответ» (Осгуд), «предрасположенность

поведения» (Стивенс, Браун) и др. По существу сюда же тяготеют и различные

неопозитивистские трактовки значения как системы действий по определению

понятия (Бриджмен), последствий использования знака (Пирс) и т. д.

Ошибочность такого подхода к значению хорошо вскрыл И. С. Нарский,

писавший, что «в действительности... действие субъекта, вызываемое знаком,

вторично по отношению к значению: значение образует как бы разрешенный круг

случаев, внутри которого операции субъекта при всех индивидуальных их

различиях соответствуют данному значению» [54, 15—16]10.

К прагматической стороне проблемы значения имеет самое прямое

отношение проблема значения и смысла слова. Ниже, говоря о смысле, мы будем

опираться на понимание его школой Л. С. Выготского, и в частности — А. Н.

Леонтьева.

А. Н. Леонтьев определяет смысл как «отношение мотива и цели» [45,

28]. При одной и той же цели действия смысл действия изменяется с

изменением мотива деятельности. Иными словами, слово с одним и тем же

объективно-языковым значением для каждого носителя языка (и более того — в

каждом акте деятельности) приобретает свое субъективное осмысление. Смысл

можно охарактеризовать как способ вхождения значения в психику. Если

«значение представляет собой отражение действительности независимо от

индивидуального, личностного отношения к ней человека», то смысл

определяет, «чем оно (значение. — А. Л.) становится для меня, для моей

личности» [44, 28].

В настоящей работе мы не имеем возможности дать развернутую

интерпретацию смысла применительно к лингвистической проблематике и указать

на все следствия, которые следуют из введения понятия смысла в круг нашего

исследования, см. [41, 168; 44]. Поэтому укажем лишь на то, что является с

нашей точки зрения главным: понятие смысла, коррелятивное понятию значения,

есть эквивалент этого последнего в конкретном акте деятельности. Иначе

говоря, при анализе факторов, направляющих такой акт, смысл выступает как

заместитель значения; хотя субъективно мы относимся к смыслу как к

значению, но реально руководствуемся в своих действиях смыслом, а не

значением. Это особенно ясно видно, если мы обратимся к смыслу и значению

не слов, а реальных предметов, «участвующих» в деятельности человека. Так,

луддиты, разрушавшие станки, свято верили, что они руководствуются в своих

действиях не личным (или групповым) интересом, а тем, что станок — «адская

машина», порождение дьявола.

Смысл не связан исключительно с личностными факторами, и в этом важное

преимущество учения о смысле по сравнению с другими психологическими

концепциями значения. Помимо индивидуального опыта и конкретной ситуации,

смысл в значительной мере связан с профессиональной, социальной и вообще

групповой принадлежностью данного человека. Мотив, порождающий смысл, — это

чаще всего мотив, общий нескольким людям. Поэтому внутри языкового

коллектива распределение смыслов соответствует внутренней структуре этого

коллектива. То, что в годы господства в советской науке вульгарного

социологизма относилось за счет «классовой природы языка», — это в

значительной своей части относится к области системы смыслов.

Собственно говоря, и то, что обычно называется проблемой «словесных

ассоциаций», есть проблема регистрации как раз смыслов. Это хорошо показала

Т. Слама-Казаку [140], испытуемые которой в год неурожая дали совершенно

иные (и очень схожие у разных лиц) ассоциации, чем в благополучный с этой

точки зрения год. Впрочем, и на других работах это видно достаточно хорошо.

Словесные ассоциации вообще исследованы чрезвычайно детально. Начало этому

исследованию было положено в 80-х гг. прошлого века Гальтоном, Вундтом и

Эббингаузом; классическим трудом в этой области является монография Тумба и

Марбе «Экспериментальные исследования психологических основ аналогического

образования в языке» [144]. Количество работ, где используется методика

словесных ассоциаций, бесконечно; существует множество вариантов этой

методики. В частности, следует упомянуть о различии так называемых

«свободных ассоциаций» и «опосредствованных ассоциаций». Пример свободной

ассоциации: небо — голубое; из 50 испытуемых Дж. Диза 40 реагировали на

слово небо (sky) именно так. Пример исследования по методу

опосредствованной ассоциации: мы связываем ассоциацией в уме испытуемого

слова А и В (например, крыша и биллиард), затем В и С (биллиард и шхуна) и

исследуем, отразилось ли это на ассоциативной связи крыши и шхуны, т. е. А

и С. Всего существует три типа «парадигм опосредствования»: 1) А — В; В —

С; А — С?; 2) А — В; С — В; А — С?; 3) В — А; А — С? [115]. Другое важное

различение — это различение «синтагматических» и «парадигматических»

ассоциаций. Приведенный выше пример с небом — классическая

«синтагматическая» ассоциация. Не менее классический пример

«парадигматической» ассоциации — известный эксперимент-фокус: мы заставляем

испытуемого считать вслух и одновременно требуем у него «свободных

ассоциаций» на слова дерево, птица и поэт. Подавляющее большинство русских

испытуемых отвечает на эти стимулы словами яблоня, курица и Пушкин.

Интересно, что типичной ассоциацией со словом tree в экспериментах

американских психологов тоже оказалось apple11.

Помимо смысла, ассоциативный эксперимент фиксирует еще два компонента

психологического «переживания» значения: аффективно-эмоциональную окраску и

собственно индивидуальное дополнительное содержание, вкладываемое нами в

слово. Разграничить все эти три компонента чрезвычайно сложно хотя бы ввиду

того, что до сих пор отсутствует не только психологическая, но даже и

лингвистическая теория эмоциональной стороны речи.

Несколько забегая вперед, скажем, что исследование ассоциаций

представляет интерес и с точки зрения грамматики. Общеизвестно, например,

что есть «предпочтительные» в грамматическом отношении типы ассоциаций: на

существительное испытуемый чаще всего реагирует существительным и при этом

чаще всего (в 77 % случаев) — парадигматически. Напротив, непереходные

глаголы в 58% вызывают синтагматическую ассоциацию. Дж. Дженкинс поставил

специальные эксперименты для доказательства того, что результаты

ассоциативного эксперимента в принципе могут быть использованы для изучения

процесса грамматического порождения в предложении; оказалось, в частности,

что в эксперименте по методу Тэйлора (так называемая «Cloze procedure»),

где требуется поставить слово на место вычеркнутого слова в предложении,

пробел заполняется по тем же самым закономерностям, которые известны из

исследования свободных ассоциаций [99, гл. 5—7; 114].

Подавляющее большинство ассоциативных экспериментов связано с

совершенно определенной (прагматической) интерпретацией значения, и здесь

уместно упомянуть о двух важнейших видах такой интерпретации. Для Ч. Осгуда

значение — это «процесс или состояние поведения организма, использующего

знак, которое рассматривается как необходимое следствие восприятия знаковых

стимулов и необходимый предшественник производимых знаковых реакций» [134,

9]. При этом значение рассматривается им как потенциальная реакция, как

своего рода «предрасположение» к определенной реакции. Для К. Нобла,

напротив, значение (или «осмысленность», meaningfulness) определяется через

«ассоциативную силу» стимула: можно «измерять» эту «ассоциативную силу»,

подсчитывая среднее количество ассоциаций, вызываемых данным словом в

минуту («величина т»). Осмысленность Нобл определил как «класс операций,

позволяющих дать количественную характеристику способности вербальных

стимулов вызывать множественные ответы» [130, 84].

Наиболее известна, однако, не нобловская, а осгудовская методика

измерения значений. Следует сразу же оговориться, что никаких «значений»

Осгуд не измеряет: он измеряет прежде всего аффективную окраску слова и в

какой-то мере его смысл. Основная идея Осгуда заключается в том, что если

предложить испытуемому последовательно помещать данное слово в любую точку

шкалы между различными антонимичными парами прилагательных оценочного

характера (типа сильный — слабый, большой — маленький и т. д.), то,

количественно обрабатывая результаты, можно получить для каждого слова

известные константы. Такие константы действительно имеются, причем

получается даже положительная корреляция с данными Нобла (см. [134, 38]).

Существуют и другие методики психолингвистического или

психологического характера, позволяющие экспериментально исследовать

«субъективные» значения. Из них упомянем здесь условнорефлекторную

методику, использованную проф. А. Р. Лурия и его сотрудниками. Был

выработан условный рефлекс на какое-то слово, допустим, кошка. Оказывается,

у нормального взрослого русского при этих условиях слова стекло, карандаш,

облако и др. не вызывают реакции (в качестве реакции бралось сужение и

расширение сосудов, хорошо регистрируемое на плетисмографе). Не вызывают

реакции и слова окошко, крошка, близкие слову-стимулу по звучанию. Но на

слова: котенок, мышь, животное, собака испытуемые реагируют [122]. Такого

рода методики дают нам более объективные данные, чем методики типа

осгудовской. И, пожалуй, один из наиболее интересных результатов,

полученных Лурия, заключается в том, что структура «субъективной»

семантической системы не соответствует абстрактно-логической классификации.

Например, слово арфа никогда не причислялось к струнным инструментам.

Видимо, то, что устанавливается в экспериментах Лурия и аналогичных им, —

это даже вообще не статическая структура, а, так сказать, направление

ориентации в семантическом поле, критерии, по которым происходит выбор слов

из лексикона, имеющегося в нашем распоряжении, при порождении речи. Что

такие критерии существуют, что мы производим ориентированный поиск в

семантическом поле, нет никаких сомнений. В современных семантических

теориях (например [119, 1]) можно найти идею иерархии семантических

признаков слова (семантических маркеров), но этим признакам приписывается

как раз абстрактно-логический характер. Из сказанного видно, что это, по-

видимому, не так, но ничего определенного по этому вопросу сказать

нельзя. Во всяком случае, идея «своего рода топологии в семантическом

пространстве» [143, 81] носится в воздухе.

Многое в наших сведениях о психологических механизмах семантической

стороны речи может быть почерпнуто из исследования различных форм афазии.

Практически при всех ее формах смысловое содержание слова как-то страдает,

но происходит это по-разному. У больных с так называемой сенсорной афазией

(поражение левой височной области) сохраняется способность к восприятию

абстрактных семантических отношений; «ближайшее значение (или предметная

отнесенность) слова страдает в таких случаях в гораздо большей степени, чем

его обобщающая функция... Для больных с сенсорной афазией остается

доступным целый ряд операций абстрактного мышления (классификация

предметов, операции отношениями типа «род — вид» и т. д.)» [47, 103]. Часты

явления так называемой вербальной парафазии, когда слово заменяется другим,

близким ему по значению (делать работу с пожаром вместо с огоньком).

Границы значения размыты, больной не может дать слову точного определения

(тайга — 'что-то лесное... лесное'; футбол — 'что-то физкультурное, а что

?'). У страдающих так называемой динамической афазией (поражение передних

отделов коры левого полушария) нарушения совсем иные: сохраняется

непосредственная предметная отнесенность слова, но разрушается система

значений, в особенности страдают различного рода контекстно связанные и

переносные значения: Что движется на улице? — Люди, автобус, троллейбус.

Про них можно сказать, что они идут? — Нет [70]. Это показывает, между

прочим, что механизмы языкового мышления, управляющие различными операциями

над семантикой слова, различны и локализованы в разных частях коры.

Усваивая от взрослых родной язык, ребенок получает от них информацию о

том, что то или иное слово относится к тому или иному явлению

действительности. Но как оно относится, может быть различным и фактически

оказывается различным у ребенка и взрослого. Более того, структура

изменяется по совершенно определенным закономерностям, детально

исследованным советскими учеными, в частности Л. С. Выготским и Н. X.

Швачкиным [16; 88], и проходит несколько последовательных этапов.

Первый из этих этапов — неоформленное синкретическое сцепление

отдельных предметов. С лингвистической точки зрения это — известный феномен

полисемантизма детской речи, когда одним словом обозначаются предметы или

явления, объективно не связанные или связанные очень слабо. «Словом «ябоко»

называется красное яйцо и яблоко, через несколько дней это же название

переносится на красный и желтый карандаш, любой круглый предмет, щеки»

[52]. Этот полисемантизм вызван тем, что «первые «слова» ребенка выражают

переживания в связи с восприятием предмета, они не имеют еще

константного значения» [87, 102].

Второй этап соответствует так называемому комплексному мышлению. «В

известном смысле мы могли бы сказать, что ребенок, находящийся на этой

ступени развития, мыслит как бы фамильными именами, или, иначе говоря, мир

единичных предметов объединяется и организуется для него, группируясь по

отдельным, связанным между собой фамилиям... Значения слов на этой ступени

развития ближе всего могут быть определены как фамильные имена объединенных

в комплексы или группы предметов» [16, 168]. Если в понятии отражается

существенная связь и отношение предметов, то в комплексе — конкретные,

случайные (хотя уже объективные) связи. Это вынуждает ребенка в поисках

более существенных оснований для формирования комплексов опираться в весьма

большой мере на данные языки, относя к одному классу предметы, обозначенные

одним способом. И вот «ребенок усваивает от взрослых готовое значение слов.

Ему не приходится самому подбирать конкретные предметы в комплексы... Но

ребенок не может усвоить сразу способ мышления взрослых» [16, 179]. Это

происходит уже на третьем этапе — этапе собственно понятийного мышления.

Существенно отметить, что этап комплексного мышления в виде реликтовых

явлений сохраняется и в языковом мышлении взрослых. Эта проблема,

затронутая в своё время Л. С. Выготским, — к сожалению, весьма поверхностно

— ждет своего разрешения [16, 194; 41, 189]. В этой связи следует упомянуть

цикл работ по экспериментальному исследованию процесса наименования,

осуществленный грузинскими психологами (см. [2; 80] и др.).

В данном разделе мы, естественно, не смогли затронуть весьма многих

проблем, связанных с психологической стороной семантики слова, в частности,

проблему осознания значений, являющуюся одной из существеннейших

психологических проблем, связанных с обучением грамматике родного языка и

второму языку.

Вообще проблемы «психологической семантики» весьма важны. Но

разрабатываются они весьма односторонне и недостаточно как в теоретическом,

так и в практическом плане.

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ СТОРОНА ПРОБЛЕМЫ АКТУАЛЬНОГО

ЧЛЕНЕНИЯ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Проблема, о которой пойдет речь в настоящем разделе, весьма редко

ставится как проблема психологическая или психолингвистическая. Чаще всего

она относится к сфере логики, где именуется проблемой «суждения и

предложения», а иногда переносится целиком в границы лингвистики, что

также неоправданно [13; 61].

Ход мысли исследователя в типовом случае таков. Есть мышление, есть

язык (или речь). Они «неразрывно связаны». Если в языке (речи) мы выделяем

такую единицу, как предложение, то аналогичная единица должна быть в

мышлении. При внимательном рассмотрении оказывается, что суждение

аристотелевской логики для роли такой единицы не подходит, ибо оно слишком

узко и не охватывает всех типов высказываний. Отсюда и возникает проблема

«суждения и предложения», решаемая большинством авторов простым путем —

созданием более широкого понятия, в которое понятие «суждение» входило бы

как частный случай («пропозиция»; «логическая фраза» или «логема» П. В.

Чеснокова — см. [83]). Границы этого более широкого понятия устанавливаются

таким образом, чтобы оно как раз «покрыло» разные типы предложений. Для

рассуждающих так лингвистов «между языком и логическими операциями нет

места ни для какой «психической реальности» [26, 62]. Такой подход, однако,

никак не может нас удовлетворить по двум причинам. Во-первых, он абсолютно

абстрагируется от психологии — от реальных закономерностей языкового

мышления; А. А. Потебня совершенно правильно писал восемьдесят лет назад,

что «в суждении логика не рассматривает процесса оказывания, а со своей

односторонней точки зрения оценивает результаты совершившегося процесса»

[64, 70]12. Во-вторых, он исходит из априорного признания структурного

параллелизма языка и мышления, что едва ли справедливо. Это понимал уже А.

А. Шахматов, а ранее — тот же А. А. Потебня, резонно утверждавший, что

«грамматическое предложение вовсе не тождественно и не параллельно с

логическим суждением... Для логики в суждении существенна только

сочетаемость или несочетаемость двух понятий» [64, 68].

Поэтому в настоящем разделе мы остановимся только на таких понятиях и

категориях, которые были разработаны на психологической основе или во

всяком случае получили конкретно-психологическое обоснование. Такими

понятиями и категориями в интересующей нас области будут, во-первых,

понятие коммуникации, во-вторых, система взглядов, связанных с идеей

актуального членения речи.

Идея коммуникации, получившая в лингвистике особенное развитие в

синтаксических трудах А. А. Шахматова, восходит к книге известного

шведского лингвиста Сведелиуса [142]. Это — психологическая основа

предложения, рассматриваемая Шахматовым как акт мышления [86, 19], акт

сочетания представлений. В отличие от многих других авторов, Шахматов

считает, что если «начало коммуникация получает за пределами внутренней

речи», то «завершается она в процессе внутренней речи» [86, 20]. Таким

образом, коммуникация есть категория не внеречевая, не абстрактно-

психологическая, а категория речевого мышления; она входит, как мы бы

теперь сказали, в модель порождения речи как один из ее уровней.

Коммуникация состоит из двух членов: «предложению: испуганная нами

ворона взлетела на высокую липу соответствует коммуникация, субъектом

которой является испуганная нами ворона, а предикатом — взлетела на высокую

липу» [86, 28]. Сведелиус указывает на две основные формы коммуникации:

«коммуникацию отношений» и «коммуникацию событий». Первая есть отражение

какого-то обобщенного отношения, вторая — констатация реально происходящего

процесса, соответствующая актуальному семантическому состоянию. Пример

первой — Сократ — человек, пример второй — собака лает.

Концепция Сведелиуса — Шахматова психологически довольно

правдоподобна. Есть много фактов, подтверждающих ее. Так, в опытах

ленинградского психолога В. В. Оппеля первоклассники, которых просили

расчленить высказывание на «слова» (что такое слово, они не знали), делили

его прежде всего на субъект и предикат коммуникации: яблоки — стоятвмиске;

наплите — стоитчайник; пес — ощетинилсяизарычал. Впрочем, в тех случаях,

когда образ, вызываемый субъектом, в результате предикации не претерпевает

изменения, субъект и предикат рассматривались как одно слово: идетдождик,

солнцесветит [58, 59— 60]. Аналогичные данные можно почерпнуть из анализа

ранней детской речи, из исследования афазий и т. д. Интересно, что

«коммуникации событий» и «коммуникации отношений» нарушаются у афатиков в

разной степени: часто они не в состоянии понять смысл абстрактной

констатации, но легко понимают смысл утверждения, касающегося конкретной

ситуации.

В сущности, теория актуального членения предложения представляет собой

развитие той же концепции. Согласно этой теории, можно подходить к анализу

предложения по меньшей мере с двух сторон: со стороны его формальной

структуры и с точки зрения того, как данное предложение (сообщение)

передает новую информацию, т. е. какие его части передают уже известные нам

факты, какие — новые факты и сведения [30; 32; 50; 68]. На этот счет

существует много суждений, однако лишь недавно проблема актуального

членения получила психолингвистическое осмысление в работе К. Палы «О

некоторых проблемах актуального членения» [60]. К. Пала произвел ряд

экспериментов, на основе которых выдвинул некоторые соображения о процессе

возникновения языкового сообщения: «Сначала говорящий располагает

структурой представлений, т. е. семантической структурой данного сообщения,

которая в этот момент никак не должна быть связана с конкретной

синтаксической реализацией данного сообщения. Но в случае, когда говорящий

начинает порождать данное сообщение, он начинает пользоваться

синтаксическими реализациями семантической структуры сообщения, и при этом

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74