Общее языкознание - учебник

систему изменение каждого отдельного элемента [52, 105—106]. Эта

закономерность сложно-динамаческих систем может помочь объяснить, почему,

например, преобразование одной-единственной оппозиции в фонологии имеет

неизмеримо более серьезные последствия для всего языка в целом, чем,

скажем, десятки постоянно совершающихся семантических сдвигов: система в

фонологии держится на сравнительно небольшом числе отношений и единиц;

семантическая система, напротив, строится на большем количестве единиц и

характеризуется огромным количеством разнородных связей.

В связи с описанными свойствами языка некоторые исследователи

справедливо указывают на то, что общий системный принцип организации языка

не исключает известной независимости системы в целом от перестройки внутри

частных ее подсистем и вполне определенной автономности последних [37;

38; 66]. Это означает, что и развитие их может происходить по своим

собственным внутренним законам, т. е. в той или иной мере обособленно друг

от друга [129; 165].

Лингвист-историк должен, конечно, стремиться увидеть самый минимальный

и незначительный сдвиг sub specie systematis, т. е. как отражение чего-то

более общего и целостного [156, 7]. Как демонстрирует, однако, на

фактическом материале Й. Хамм, подобные обобщения не должны являться

чересчур поспешными и по той причине, что в принципе не всегда возможны или

обязательны [80, 22 и сл.].

Выше мы уже говорили о том, что одни и те же процессы изменения

приводят в конкретных языках к разным последствиям (иллюстрацией может

служить здесь, например, история перегласовок в германских языках). Это

обусловливается тем, что протекание изменения происходит в разных условиях,

специфические особенности которых мы часто не в силах восстановить.

Признание этого факта тесно связано с четвертой особенностью языкового

развития, относящейся к наличию скрытых и невыявленных причин языкового

изменения. Уже само существование так называемых спонтанных или

спорадических изменений, которые в традиционном языкознании правильно

противопоставлялись обусловленным изменениям и сдвигам, заставляет

предположить, что в развитии языка наличествуют некие скрытые параметры, не

только вызывающие те или иные изменения, но и меняющие характер протекания

и направление начинающихся сдвигов.

В общем плане можно констатировать, что мера устойчивости языков и,

напротив, степень их изменчивости, определяются числом классов воздействий

среды, которые данная система способна воспринять и отразить, и числом

классов тех внутренних факторов, которые могут служить движущими силами

преобразований. Последовательного и тем более исчерпывающего перечисления

этих классов в языкознании еще не существует. Настоящая работа и ставит

своей целью осветить хотя бы наиболее существенные из этих причин и дать их

классификацию (см. ниже). Особую проблему в выявлении скрытых параметров

представляет, на наш взгляд, вопрос о совокупном одновременном действии

различных факторов и характере их переплетения. На рассмотрении этих

проблем мы и остановимся ниже.

Пятой важной особенностью языкового развития, как отражающего процесс

становления сложнодинамической системы, является известная независимость

структуры языка от того вещественного субстрата, в который она воплощается.

Это свойство языковой системы можно объяснить тем обстоятельством, что одна

и та же структура (или структура, оказывающаяся в определенном приближении

аналогичной) может реализоваться с помощью множества разных вещественных

субстратов. Иначе говоря, структура языка оказывается способной

оставаться инвариантной по отношению к тем элементам, которые ее выражают и

которые сами могут испытывать в это время довольно значительные изменения.

Описывая развитие языкового знака, указывают обычно, что оно

заключается в сдвиге отношений между означаемым и означающим (см. подробнее

выше, гл. «Знаковая природа языка», раздел «Специфика языкового знака»). Но

система языка слагается не только из знаков, но и фигур, тоже не остающихся

на протяжении истории языка неизменными. Меняется число фигур, меняется их

материальный облик. Меняется, наконец, и системная значимость указанных

единиц. Явления этого рода изучаются в диахронической фонологии, результаты

которой позволяют обобщить описанные здесь факты в виде особого правила.

Его можно было бы сформулировать в виде правила о необязательности прямых

корреляций между изменением материального облика конкретной единицы и

изменением ее положения в системе данного языка, или, что то же, о

необязательности корреляций между материальными и системными (структурными)

сдвигами в языке. Так, передвижения согласных в германских языках, столь

радикально изменившие конкретный облик германского консонантизма по

сравнению с индоевропейским, не означали вместе с тем изменений в

структурной конфигурации согласных, ибо принцип дистантности между тремя

рядами согласных не был нарушен. Аналогичные явления были описаны и

фонологами Пражской школы [10, 85]. Не случайно поэтому, что новая

интерпретация языковых изменений оказалась связанной более с выяснением

системного статуса изменений, чем с прослеживанием материального

преобразования единиц, столь характерным для младограмматиков. К

рассмотрению этого аспекта проблемы мы еще вернемся.

Мы охарактеризовали здесь некоторые особенности развития языка,

обусловленные его принадлежностью к классу сложнодинамических систем.

Описание свойств языка, связанных с его системным характером не в

диахронии, а в синхронии, — предмет отдельного исследования.

РОЛЬ ВНУТРЕННИХ И ВНЕШНИХ ФАКТОРОВ ЯЗЫКОВОГО РАЗВИТИЯ

И ВОПРОС ОБ ИХ КЛАССИФИКАЦИИ

Серьезным недостатком многих работ по исторической лингвистике, —

пишет К. Тогебю, — была попытка объяснить эволюцию языка как результат

действия какого-либо одного фактора [162, 277]. Против стремления

обязательно связать разные изменения с одной-единственной универсальной

причиной возражали и другие языковеды — Э. Косериу [33, 268], М. И. Стеблин-

Каменский [71, 75]. Но с такой точкой зрения согласны не все лингвисты.

Если оставить в стороне тех ученых, которые полагают, что проблема

каузальности вообще не имеет права на рассмотрение в пределах нашей науки,

или тех, кто считает, что «вопрос о причинах языковых изменений не является

существенным для науки о языке» [83, 29], можно отметить, что мнения по

данному вопросу представлены тремя различными точками зрения.

Первая из них заключается в том, что все изменения в языке обусловлены

экстралингвистическими причинами [3, 106], в первую очередь условиями

существования того общества, в котором бытует язык [140, 96; 154, 17].

Критикуя младограмматиков за то, что они пытались обнаружить причины

преобразований в индивидуальной психологии говорящего, А. Соммерфельт прямо

указывает, что все разнообразные факторы изменений имеют в конечном счете

социальный характер [154, 41]. Иногда подобная прямолинейная концепция

модифицируется в том смысле, что ее сторонники, признавая возможность

выявления ряда внутренних причин эволюции, полагают вместе с тем, что даже

за этими внутренними причинами стоят эксгралингвистические факторы. Нередко

решающая роль в возникновении и распространении языковых преобразований

приписывается и такому фактору, как потребности коммуникативного характера

[9].

Вторая крайняя точка зрения защищается теми, кто считает, что в любых

изменениях языка все вызывается исключительно внутренними причинами [96,

18]. Разновидностью данной концепции являются также теории, согласно

которым все экстралингвистические импульсы, хотя они, быть может, и имеют

место, не должны рассматриваться в пределах лингвистики. «Как только мы

оставляем язык sensu stricto и апеллируем к внеязыковым факторам, — пишет,

например, Ю. Курилович, — мы теряем четкие границы поля лингвистического

исследования» [36, 404]. Близкие по духу идеи развивает и А. Мартине,

который утверждает, что «только внутренняя причинность может интересовать

лингвиста» [41]. Представляется, что обе точки зрения достаточно

ограниченны.

Исходя из тезиса о двусторонней зависимости эволюции языка от факторов

внешних и внутренних, мы хотим подчеркнуть тем самым, что современная

постановка проблемы заключается не в том, чтобы изучать одни причины в

ущерб другим, а в том, чтобы объективно показать, в чем именно может

проявиться действие тех и других и их конкретное переплетение. Хотя в

советском языкознании и было высказано мнение о том, что положение о

«плюрализме причин» по своему существу якобы эклектично [9, 35], следует,

по-видимому, принять во внимание, что именно оно согласуется более всего с

истинным положением вещей и результатами многочисленных конкретных

исследований (см., например, [66; 124; 136; 143; 154]).

Из определения языка как системы динамической логически вытекает, что

часть ее внутренних «неполадок» должна быть устранена под давлением

самой системы — приведением элементов к большей упорядоченности, охватом

единым регулирующим принципом большего количества единиц, выдерживанием

принципа сохранения дистантности между членами оппозиций и т. п. Напротив,

из определения языка как системы открытой, т. е. взаимодействующей со

средой, следует, что описание ее и не может быть полным вне учета

конкретных форм этого взаимодействия [107, 75—76]. Подчеркивая

многосторонние зависимости языка от целого комплекса причин, А. Мейе

указывал, например, что лингвистические изменения предопределяются по

крайней мере тремя группами причин, или факторов: 1) структурой данного

языка, т. е. здесь его устройством; 2) психологическими, физическими,

пространственными, социальными и прочими условиями его существования; 3)

теми частными влияниями других языков, которые в данное время и данном

месте испытывает изучаемый язык [140]. Нетрудно заметить, однако, что и

группа причин, названная во втором пункте, далеко не однородна и нуждается

в детализации и уточнении. В общем плане можно было бы вместе с тем

отметить, что факторы первой группы — это факторы внутренние,

интралингвистические, и их специфика определяется в равной мере и той

звуковой субстанцией, в которую воплощен данный язык, и той сеткой связей,

которая существует между его элементами (структурой языка) и, наконец,

объединением элементов и связей в особое целостное единство (систему).

Естественно в связи с этим, что мы говорим о системно обусловленных

изменениях лишь как о части внутренних преобразований в языке. Факторы,

перечисленные А. Мейе во втором пункте его классификации, обычно

причисляются к факторам экстралингвистическим. Наконец, причины, выделенные

им в третью группу, — это своеобразные полулингвистические причины: то,

какой именно язык влияет на язык изучаемый и каково соотносительное

социальное положение двух языков, является фактором экстралингвистическим,

социально-экономическим или даже политическим; но то, какие именно формы

принимает языковое контактирование, зависит непосредственно от самих

соприкасающихся языков, и в этом смысле воздействие одной лингвистической

системы на другую можно рассматривать как внутрилингвистический процесс. Во

всяком случае особая роль этих факторов в общей совокупности причин

изменений несомненна (подробнее см. ниже, стр. 250—254).

Несколько слов следует сказать также о разграничении двух понятий,

которые нередко смешиваются, — о разграничении причин языковых изменений и

их характера, их функционального статуса. Так, вне зависимости от того, что

послужило непосредственной причиной языкового изменения, факт его

проникновения в систему языка или широкое его распространение в языке имеют

социальный характер. С этой лишь точки зрения можно признать, что «и

внутренние закономерности развития языка в конечном счете социальны»

[6, 35; ср. 127, 450—451]. Из этого, однако, не следует, что все изменения

вызываются социальными причинами. Аналогичное замечание необходимо сделать

и по поводу неоднозначности термина «системное изменение». С одной стороны,

подобная квалификация может означать, что причиной изменения явилась сама

система данного языка; с другой, — что по своему характеру это изменение

включается в серию однотипных, серийных, регулярных изменений, так что все

эти изменения вместе образуют известное упорядоченное единство. Лучше два

этих различных определения по возможности разграничивать (см. подробнее

ниже). Системные изменения в первом смысле мы рассматриваем только как

часть внутренних, т. е. обусловленных внутренней имманентной сущностью

языка.

В соответствии с высказанными выше теоретическими соображениями все

языковые изменения в целом, точнее, их причины, могут быть разбиты на две

основные категории — внешние и внутренние [66]. Практически не всегда

бывает легко отнести ту или иную причину к одной из указанных категорий,

так как при более тщательном исследовании может оказаться, что причиной

данного языкового изменения является целая цепь следующих друг за другом

причин одного порядка, или, напротив, сложное переплетение многих причин

разного порядка. Однако в большинстве случаев непосредственная основная

причина выступает более или менее отчетливо. Эта причина и создает импульс,

под влиянием которого и происходит языковое изменение. Если причина не

может быть усмотрена в самом языковом механизме и лежит за пределами его

сферы, она может, соответственно, квалифицироваться как внешняя. В финском

языке, например, прилагательные стали согласовываться с существительными в

роде и числе. Причиной данного явления послужило вероятнее всего влияние

окружающих индоевропейских языков, где подобное явление выражено довольно

ярко. Наоборот, изменение группы согласных k?t и ct в новогреческом языке

вызвано внутренней причиной — неудобопроизносимостью первой группы

согласных и т. п.

К внешним причинам мы относим всю совокупность необычайно

разнообразных импульсов, идущих из окружающей язык среды и связанных прежде

всего с особенностями исторического развития общества, переселениями и

миграциями, объединением и распадом речевых коллективов, изменением форм

общения, прогрессом культуры и техники и т.п. К причинам внутреннего

порядка принадлежат различные импульсы, возникающие в связи с

целенаправленной тенденцией к усовершенствованию существующей системы языка

(ср. например, тенденцию к созданию симметричной системы фонем,

рассматриваемую специально ниже); к внутренним причинам мы относим также

разнообразные тенденции, направленные на приспособление языкового механизма

к физиологическим особенностям человеческого организма, тенденции,

обусловленные необходимостью улучшения самого языкового механизма,

тенденции, вызванные необходимостью сохранения языка в состоянии

коммуникативной пригодности и т. п. Действие указанных тенденций и будет

описано нами на фактическом материале в следующих разделах.

ВНЕШНИЕ ПРИЧИНЫ ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИй.

Составляя часть системы более сложного порядка, ни один язык мира не

развивается под стеклянным колпаком. Внешняя среда непрерывно на него

воздействует и оставляет довольно ощутимые следы в самых различных его

сферах.

Давно было подмечено, что при контактировании двух языков один из

языков может усвоить некоторые артикуляционные особенности другого языка,

оказывающего на него влияние. Типичным примером может служить возникновение

церебральных согласных в индийских языках, поскольку церебральные широко

распространены в современных дравидских языках и не могут быть объяснены

как результаты исторической эволюции соответствующих нецеребральных

согласных индоиранского или индоевропейского языка-основы, предполагают,

что они возникли под влиянием субстратных дравидских языков.

В северных диалектах азербайджанского языка отмечено наличие

фарингализованных гласных къ, чъ, уъ, ыъ, а также смычногортанных кь, цI,

чI, къ, mI, пI, возникших под влиянием иберийско-кавказских языков.

Наличие абруптивов отмечено также в восточных анатолийских говорах

турецкого языка.

В так называемых узбекских иранизированных говорах исчезло под

влиянием иранских языков такое типичное для тюркских языков явление, как

гармония гласных.

Субстратное влияние иногда может распространяться на значительные

территории, захватывая несколько языков. Так, например, для фонетической

системы болгарского, румынского и албанского языков характерно наличие

редуцированного гласного, который в болгарском языке обозначается через ъ,

в румынском через г и в албанском через ё.

Любопытно отметить, что тенденция к превращению а в u в первом слоге

прослеживается одновременно в татарском, чувашском и марийском языках. В

марийском языке а первого слога превратилось в о, в чувашском в разных

диалектах в о или у, а в татарском языке а первого слога превратилось в

лабиализованное а.

Каждый, кому приходилось слышать произношение так называемых финских

шведов, не мог не заметить, что оно гораздо более похоже на произношение

финнов, чем на произношение шведов, проживающих в Швеции. Не менее

значительны различия в произношении финнов, проживающих на территории

Финляндии, и ингерманландцев, проживающих в Ленинградской области и

частично в Карельской АССР. Произношение последних ближе к русскому,

поскольку длительное пребывание среди русских не могло не сказаться на их

произношении. Если сравнить произношение коми-зырян, проживающих в бассейне

реки Вычегды, с произношением коми-пермяков, то нельзя не заметить, что

произношение коми-пермяков почти не имеет специфического акцента и больше

похоже на русское.

Рассматривая произношение мексиканского варианта испанского языка,

Гонсалес Морено [108, 181] отмечает фразовую интонацию (напевность —

especie de canto): «Когда слышишь, как индеец-майа говорит на своём родном

языке, и сравниваешь с тем, как юкатанец говорит по-испански, поражаешься

сходству фразовой интонации».

Влияние других языков может отразиться также и на характере ударения.

Смена характера ударения в латышском языке, которое некогда было

разноместным, но позднее передвинулось на первый слог, обязано, по всей

видимости, влиянию языка угро-финского народа ливов. Ливы в древние времена

занимали значительную часть территории современной Латвии. Многие

диалектологи отмечают, что в русских говорах так называемого Заонежья

исконно русское разноместное ударение перемещается на первый слог. При

объяснении этого явления нельзя не учитывать, что носители этих говоров по

происхождению являются обрусевшими карелами.

Влияние внешней среды может вызывать заметные сдвиги и в

грамматическом строе языков. В области падежной системы оно может

появляться в изменении количества падежей, или состава падежной системы, в

особенностях значений падежей, моделях их построения, особенностях их

исторического развития и т. д.

Якутский язык отличается от других современных тюркских языков

многопадежностью. В то время как абсолютное большинство современных

тюркских языков имеет обычно шесть падежей — именительный, родительный,

дательный, винительный, местный и исходный, якутский язык имеет девять

падежей — именительный, винительный, дательно-местный, частный, или

партитив, отложительный, совместный, наречный, сравнительный и

творительный. Многопадежность якутского языка можно было бы считать

результатом развития этого языка по внутренним законам, если бы не было

никаких других данных, свидетельствующих о наличии каких-то внешних причин,

в результате действия которых якутская система падежей приняла особый вид,

значительно уклоняющийся от общетюркского типа.

Дело в том, что некоторые специфические особенности якутской падежной

системы имеют параллели в падежной системе эвенкийского и эвенского

языков, принадлежащих в языках тунгусо-маньчжурской группы.

В якутском языке нет специальной формы родительного падежа; нет этого

падежа и в окружающих якутский язык эвенском и эвенкийском языках. Можно

предполагать, что родительный падеж в якутском языке не успел развиться,

так как в тюркских языках первоначально его не было. При этом влияние

тунгусо-маньчжурских языков, по-видимому, оказало задерживающее влияние.

Дательный падеж в якутском языке одновременно имеет значение местного.

Ср. оскуола?а 'в школу' и 'в школе'. То же самое наблюдается в эвенкийском

и эвенском языках. Ср. эвенк. Пуртас бутаду бисин 'твой нож находился в

сумке', но Аннаду унталва эмэврэн 'принесла Анне унты'2. Партитив в

якутском языке имеет суффикс -ta, например, чэй-дэ ис 'выпей чаю', ат-та

аралын 'дайте коня (любого)'3.

Но что могло толкнуть якутский язык именно на такой путь развития?

Опять-таки возможное влияние тунгусских языков. В эвенкийском языке

существует так называемый винительный неопределенный падеж, который помимо

артиклевой функции обладает также способностью употребляться в тех случаях,

когда предмет, на который направлено действие, представляет собой часть

целого, например, Муе унгкурэн 'Воды налила'; Букэл оллоё 'Дай рыбы'.

Влияние тунгусо-маньчжурских языков могло направить превращение

древнетюркского аблатива в партитив.

Сохранение тв. п. на -nan также, по-видимому, обязано влиянию тунгусо-

маньчжурских языков, поскольку он имеется в эвенкийском и эвенском языках,

ср. эвенк. пуртат 'ножом' от пурта 'нож', эвен. herkar?i 'ножом' от herkar

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74